Сен-Жон Перс - «И вы, моря…». Amers

***
«Тебя призываем, отлив! Будем тайно следить, волн заморских чреда, за ходом блужданий твоих по миру. И если, став свободней, и обновиться мы будем должны, чтобы встретить тебя как подобает, тогда сложим мы, на виду у моря, всё облачение наше и всю нашу память.

«О, море, превеликого искусства кормилица, приносим Вам наши тела, омытые в крепких винах драмы и толпы. Снимаем с себя, на виду у моря, словно на ступенях разрушенных храмов, бутафорские наши доспехи и нелепые одеянья, в которых обычно выходили мы на арену.

И, подобно тому, как во время празднеств, проводимых раз в три года, молодые девушки, работницы сукновальных заведений, или же те, которые в железных баках палкой мешают чистейшую краску, или те, кто, раздевшись донага и до самого паха в красном соке от виноградных гроздьев, давимых ими в громадных чанах, выставляют на всеобщее обозрение деревянные орудия своего труда, также и мы, в Вашу честь, несём [к морю] столь долго служившие нам предметы.

«Мы сложим на виду у моря наши маски и тирсы, тиары и жезлы, флейты черного дерева, длинные, словно ферулы чародеек, а также ─ доспехи и колчаны, кольчуги, туники и рунья превеличайших ролей; розовые перья, украшавшие наши шлемы и двурогие каски, добытые нами на захваченных стоянках варваров, массивные щиты, на коих видны перси богинь, ─ мы сложим, наконец-то мы сложим [на виду у моря]!…

Для Вас, Море-чужестранка, [приносим мы] громаднейшие, словно орудья ткачих, тупейные гребни и ручные зеркала из кованого серебра, похожие на трещётки танцующей Жрицы Кибелы; гигантские жемчужины в форме люкарн, украшавшие крутобокие наши суда, богатырские узорчатые пряжки и фибулы наших свадебных платьев.

«Мы сложим и служившие нам декорациями куски полотна, наши монашеские одеянья, кровью убиенных обагрённые, шелка наши в пятнах дворцовых вин; а также и нищенок костыли, и сердобольных ходатаиц посохи ─ с вдовьими прялкой и ночником, стражей наших клепсидру и рожковый фонарь часового; в лютню превращённый череп орикса и ширококрылых орлов наших, покрытых золотом тончайшей работы, а также другие трофеи трона и алькова ─ с кубком победителя и урной, предназначавшейся для особых церемоний, кувшин для воды, медный таз для омовений хозяина и, ─ чтобы иноземному Гостю можно было освежиться, ─ кувшины для вина и склянки с ядом, чаровницею изукрашенные ларцы и Посольств дары, золочёные гильзы для любовных записок и высочайшие грамоты [с печатью] Принца-травести ─ вместе с веслом, уцелевшим при кораблекрушении; чёрную вуаль, как некий знак свыше и факелы жертвоприношения; вместе с королевской инсигнией и опахалами триумфа, а также и красномедные трубы Провозвестниц… весь этот ветхий механизм драмы и фабулы ─ мы сложим, наконец-то мы сложим [с себя]!…

«Но мы сохраним, о, Море обетованное! [Всё] то, что, ─ вместе с нашими деревянными жёсткими сандалиями и золотыми кольцами любовниц, которые, на всякий случай, носим мы в связке на запястьях, ─ будет громогласно звучать в творениях будущего, в тех величайших творениях, которым только ещё предстоит явить себя миру, по-новому пульсируя и возбуждая нездешними звуками.»

***
«Развязка! Развязка!… Взываем и молим, на виду у моря, о том, чтобы были обещаны нам творения новые: живые и прекрасные, в которых ─ лишь живое и ничего кроме прекрасного ─ великие творения, дышащие мятежом и вольницей, всем алчбам открытые, возвращаюшие нам вкус жизни и эту утраченную поступь человека, идущего по камню [усеянному звёздами].

«Величайшие творения и вдобавок такие, которые, будучи представляемы собравшейся на арене публике, ничем и ни в чём не походили бы на известные ей… О! Пусть явится новый и великий стиль и удивит нас, взятых измором годами жизни нашей, пусть придёт к нам от моря, из дальнего далёка, о! пусть раздольнейший новых стихов размер цепью своей нас прикуёт к этому величайшему речитативу, блуждающему по миру и таящемуся за всеми явленьями этого мира, и пусть ничем не скованное вдохновенье поднимется в нас, словно вольное дуновенье от моря, словно море само, глубоко дышащее, чужое!

«Неведомый здесь раздольнейший метр, ─ к нашим пределам. Научи нас, Могучая Сила! Высочайшего строя выспренний стих, о, Море, примером служа величайшего текста, нам сообщи ты и лад искусства, которому равных не будет!

Высочайшему ладу нас научи, и пусть, наконец, на залитых красным гранитах драмы вручен нам будет и ключ, открывающий двери в тот миг, за которым, вспыхнув, загораются любовью сердца!… В движеньи царственных вод кто вновь заставит звучать великое слово, пустившее корни в народе?

«Чресла наши, у волн перенимая всю зыблемость их, от смутного движенья отдалённой толпы уже охвачены волненьем и стремятся к слиянию с нею. Да призовут нас вновь, и мы пройдём по древнему камню шагом неспешным облачённых в женское Трагиков! Да поставят нас вновь лицом к морю на огромном каменном полукружьи, хордой которого является сцена, и вложат нам в руки те величайшие тексты, которые мы произносим, чтобы величием облечь человека на сцене: усеянные молниями и ворчанием гроз исполненные, словно обожженные жгучими медузами и актиниями, ─ там, где, вместе с огоньками раскинувшейся во всю ширь громады, убегают вдаль и превеликие клятвы подневольной грёзы и тёмные владенья узурпаторши-душù. Там шумно дышит гигантский осьминог оргазма; там вспыхивает, ─ подобно фиолетовым крупицам морской соли рядом с догорающими обломками разбившегося о скалы корабля, ─ та самая искра, из которой мгновенно разгорается зелёное пламя беды… Дайте же нам прочесть вас, обетования! ─ на порогах вольницы, ─ и тогда нас, облачённых в священное золото вечера, Трагедии новой превеликие фразы вновь застигнут врасплох над толпою собравшихся,

«Подобно тому как поверх Стены из камня, на высокой пагине моря и небес, эти длинные вереницы поднявших свои паруса кораблей внезапно обходят оконечность Мыса, в то время как на сцене стремится к развязке действие драмы…»

***
«О! Наш плач был плачем Любовниц! Но мы-то ─ Блюстительницы, так кто же почтит нас визитом в наших каменных покоях ─ между лампадой-наёмницей, [только за плату лиющей свет свой неяркий], и железным треножником орнатрисы? [Чтобы придираться] к нашему тексту? К установленному нами порядку?… А Мэтр, кто же он, который нас, павших [духом], подымет? Где, наконец, тот ─ о, как же он медлит! ─ кто сумел бы нами заняться и вознести нас, ─ ещё шепчущих что-то невнятное, ─ туда, где сходятся дороги драмы ─ словно огромную вязанку хвороста к вратам жертвенника?