Евгений Ермолин - Мультиверс. Литературный дневник. Опыты и пробы актуальной словесности

Так сложился этот двусмысленный литературный космос на грани света и мрака, официоза и андеграунда (но в печальные и веселые потемки откровенного андеграунда Чупринин был не ходок, о чем честно извещает читателя почти сразу). То ли это работал регрессивный рефлекс архаики с ее сакрализацией слова, то ли тлела недовоплощенная утопическая мечта о всецело понятом и понятном мире, проникнутом светом разума, то ли давала о себе знать отрыжка пропагандистской установки на воздействие силой слов. То ли все это вместе.

«Человек на маскараде», – так, помнится, в те времена я назвал свою студенческую рецензию на один из знаковых текстов той эпохи. И это выражало мой тогдашний ментальный узус.

Эпоха была не столько символичной, сколько эмблематичной, слишком часто плоской, а то и просто двухмерной. Западный мир весело расставался с эпохой насилия и принуждения, нехваток и недостач. Там человечество было уже почти в постмодерне, а мы всё болтались где-то в сомнительном междумирье, переполненном кондовыми, реликтовыми социальными окаменелостями: моноидеологизм, партийность, жесткий контроль и угроза репрессий, цензура и унификация…

Присмотримся к тому, что можно назвать авторской позицией и авторским методом.

Интерес энтомолога или патологоанатома . Вообще-то самый популярный жанр в книге – анекдот, байка. «Так жили совписы». Такие мутации случились с ними, когда савраска окочурилась. Удивительно, но Чупринину удалось написать об этом интересно. Его книга гораздо интереснее той жизни, которую тогда приходилось проживать, томясь от ее пустот, от ее скудных возможностей и убогих квипрокво.

Скорее всего анекдот больше всего и подходит для описания позднесоветских и постсоветских перипетий и обстоятельств. Анекдот, простите, адекватен окололитературному процессу, событиям и нравам подцензурной литературной среды. Анекдотичные ситуации. Анекдотичные люди. Жизнь состояла в основном из коротких сюжетов, происходила на коротком дыхании, взахлеб, глотками, на длинный сюжет, последовательно-значительный, глубокого дыхания хватало у единиц. Еще и потому в этом былом немного дум.

Чупрининская летопись поколения состоит в основном из коротких историй, многие из которых занятны, но нисколько не поучительны. Урок из них при желании извлекается – но он самого общего, философического свойства: про то, что самый простой человек непрост, или про то, что нельзя дважды войти в одну проточную воду. Про то, наконец, что все подвержено гибели и финальному небытию.

Интерес соучастника и подельника , даже отчасти подпольщика, впрочем так и не ставшего внутренним эмигрантом (а тем более выезжантом из ссср), рефлексирующего о мере своей и общей вины и ответственности за тот перманентный социальный скандал, которым была советская жизнь и которым обернулась жизнь постсоветская… «Смешно было бы мне снимать вину с себя самого и своих коллег. Мы не были героями, хотя как победу понимали всякую удавшуюся попытку отбить у начальства какую-нибудь крамольную фразу. Люди, не способные жить по лжи, в „Литературной газете“, как и вообще в советской печати, не задерживались. Увы, но это так. Среди нас, вне всякого сомнения, были трусы, были дураки, были раздолбаи, но подлецов при мне все-таки не было».

Да нет, кто спорит: тогдашняя литература была пространством свободы, Чупринин свидетельствует об этом россыпью чудесных сведений и наблюдений. Она была и местом выбора, требовавшего иной раз риска. На край – местом малых дел, компенсирующих большую мнимость.

Нет, не обязательно это рацеи конформизма, могло быть и наоборот, – человек вдруг загорался чем-то совершенно неуместным и на минуту-другую отрешался и воспарял над чадом и адом. Здесь – оттаивало. И вроде как занималась заря, метался пожар голубой, творились неистовства и бесчинства, проливались слезы и хмурилась седая толстовская бровь: «не могу молчать». Конечно, немногие, увы, сравнялись с гигантами былого и современниками, рожденными в начале века (Шаламов, Домбровский, Солженицын), немногим дано было отогреть мороженые песни, чтоб они зазвучали в полную силу. Особенно в прозе и критике. Но ведь неписанному этикету, в изголовье которого мерцала звезда свободы, иной раз старались соответствовать литературные мужи и дамы даже с самой подчас запятнанной репутацией, куртизаны советских привластных пастбищ. Унылая догматичка Скорино привечала того ж Шаламова. Ну, как добрая барыня уличного музыканта. «И ведь не все же, как тогда говорили, скурвились – кому-то действительно удавалось, взяв ту или иную значимую должность, пробуждать в окружающих добрые чувства: то слабым помогут, то достойную публикацию пробьют, то партбилетом за кого-то поручатся. Так что – вслед за моим тезкой Сережей Боровиковым процитирую популярное тогда mot: „В партии – не все сволочи, но все сволочи – в партии“». Ага.

Интерес сочувственника , который одной ногой по-прежнему застрял там. Увяз. Но где это там , если половина книги посвящена разрушению советского литературного уклада. Таяние слишком быстро обернулось гниением, переходящим в разложение и аннигиляцию. И кульминация сочувствия выпадает на тот ключевой момент, когда писатель приобрел свободу, потеряв почти все остальное: статус, положение в обществе, читателей, издателей, начальство. Образ московской литературной среды обаятелен и человечен. Но сама эта среда оказалась эфемеридой, не могла себя отстоять и удержать на высокой ноте, претерпела ряд мутаций, по итогу давая подчас впечатление неловкости, неуместности, конфуза.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.