Виктор Шкловский - Заметки о прозе Пушкина

С изумлением увидел я, что вы и мне даровали бессмертие одною чертою вашего пера.

Эта черта дороже мне всевозможных триумфов.

Вы впустили меня в храм Славы, как некогда граф Эриванский позволил мне въехать вслед за ним в завоеванный Арзрум» (Переписка, т. III, стр. 327).

Письмо не сопровождалось, очевидно, посылкой номера «Современника», который к тому времени уже вышел, содержа в себе «Путешествие в Арзрум».

Ту самую вещь, которой так добивались от Пушкина.

Писать пришлось, потому что за границей была напечатана книга дипломатического агента Фонтанье, в которой, как на это указал Юрий Тынянов, ясно намекалось на то, что Пушкин написал сатиру на Арзрумский поход.

Нужно было отчитываться. Пушкин написал книгу холодную и неожиданную. В ней упоминались опальный Ермолов и декабристы, – правда, скрытые в тексте «Современника» под прозрачными инициалами, но «алфавит» декабристов был всем слишком хорошо известен.

Есть в «Путешествии в Арзрум» и не холодные места.

Там настоящая ирония в описании русского Кавказа, Кавказа коллежских асессоров.

Есть там поэзия в описании природы, и еще там есть развернутая статья о положении писателя.

Пушкин и тут остался верным старому своему обыкновению – писать в конце концов то, что он решил, а не то, что решили за него.

Пушкин, глядя через узкую Мойку на новенький монумент, тогда еще не заставленный домами, думал о судьбе писателя.

«Путешествие в Арзрум» начиналось предисловием, в котором говорилось об упреках за молчание, потом в вещь входил большой и с горечью написанный эпизод о встрече Пушкина с телом Грибоедова.

Этот эпизод занимает три страницы.

Кончается он завистью к смерти.

Пушкин пишет:

«Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна» (Пушкин, т. IV, стр. 543).

Тема о положении писателя развертывается дальше.

Пушкин в Арзруме.

«Улицы города тесны и кривы. Дома довольно высоки. Народу множество – лавки были заперты. Пробыв в городе часа с два, я возвратился в лагерь: сераскир и четверо пашей, взятые в плен, находились уже тут. Один из пашей, сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостию говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. П<���ущин> дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит на ровне с властелинами земли и ему поклоняются».

«… Выходя из его (сераскира – В. Ш.) палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во всё горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали» (Пушкин, т. IV, стр. 562–563).

Вещь заканчивалась так:

«У П<���ущина> на столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. П<���ущин> остановил меня, требуя чтоб я читал с бо́льшим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравомыслом этой маленькой комедии. Требование П<���ущина> показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.

Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве» (Пушкин, т. IV, стр. 571).

Пушкин продолжал писать.

Он писал статью о Радищеве, вряд ли не автобиографическую во многих ее чертах.

Пушкин вспоминает о смелости Радищева.

Он говорит, что видит в нем «политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию» (Пушкин, т. V, стр. 246).

Он удивляется мужеству одинокого Радищева.

Так одинок был Пушкин, не введенный декабристами в их круг.

Память о Радищеве для Пушкина – это память об оде «Вольность».

Воображаемый разговор с Александром кончался тем, что Александр посылал Пушкина в Сибирь, и там он писал «Ермака» с рифмами.

Это опять сопоставление с Радищевым, который написал в Сибири «Ермака» без рифм.

В статье, которой так и не удалось напечатать Пушкину, как он ни хитрил с цензурой, снова вспоминаются стихи Радищева.

Многое в статье написано Пушкиным о себе.

Пушкин тех лет не был моложав, его лицо было уже несколько одутловато.

Пушкин пишет о Радищеве, который был смирен опытностью и годами:

«Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом или с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют» (Пушкин, т. V, стр. 248).

Но вдохновение открывает сердце, ранит его совестью и требованиями самими высокими.

Временами думал Пушкин, описывая смерть Радищева, о самоубийстве.

Его привязывали все короче и короче.

Но вдохновенье возвращало сердцу гордость.

И вот Пушкин тогда, имея перед глазами памятник Александру и Николаю, вспомнил оду «Вольность», Радищева и написал свой «Памятник», связанный с одой Горация латинским эпиграфом, данным с ошибкой, и безошибочно связанный с Радищевым. [9]

Он написал:

Написал дальше:

«Свобода» – это ода «Вольность».

Пушкин снова спорил с Александром.

Что переживал сам Пушкин в это время – видно из его стихотворения «Полководец».

Он описывает в стихотворении галлерею героев двенадцатого года.