Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

" Книга, идея, логика, закон — все это еще не делает человека: кровь, страсти, ни с чем несоизмеримое, не подчиняющееся никаким правилам богатство жизни с ее удивительнейшими, гармоническими, но чаще негармоническими сочетаниями и возможностями — таков для Достоевского человек ".

" Русская душа ", — неустанно повторяет Гофман, — реализуется только в формах, которые западный человек непременно сочтет противоречивыми.

Она, в частности, замечает:

" "Русская душа" распыляет свою жажду бога в земных страстях и нигилистических рассуждениях ".

Причем то, что характерно для Раскольникова, характерно и для большинства героев Достоевского:

" …Иван Карамазов и Раскольников, князь Валковский и Свидригайлов, Идиот и Алеша Карамазов, старец Зосима и странник Макар из "Подростка", князь Сокольский оттуда же и старый князь в "Дядюшкином сне" — все они, собственно говоря, представляют собой лишь вариации одной и той же формы бытия, с художественным совершенством индивидуализированные вплоть до мельчайших деталей ".

" Всечеловечность " русского проявляется, как полагает Гофман, в его неустанных поисках бога. Исходя из этого, она заявляет, что основной жизненной задачей Достоевского было " возвестить истинного Христа ". Все поздние его романы она рассматривает именно как осуществление этой миссии. Если роман "Преступление и наказание" был книгой " русских принципов и проблем ", если его герой перерождался через " христианскую веру и любовь ", то роман "Идиот" — это " новая форма христианских воззрений " Достоевского, а также " воплощение высокой христианской мудрости, без какого бы то ни было принципа, без навязчивости… " В чем же новизна романа "Идиот"? В образе князя Мышкина, отвечает Гофман. Герой романа — " не образованный ум ", не "идиот " в обычном смысле этого слова. Это " естественно развившаяся натура ", " чистосердечный простак ". Мышкин отнюдь не литературный герой. Это — " дитя народа ", и поныне еще, как пишет Гофман, бытующее в русском фольклоре под именем Иванушки-дурачка. У Мышкина особая мудрость, особая истина.

" Это истина, взывающая к человеческому естеству, чистота, идущая от души к душе, а не мудрость, достигнутая рефлектирующим путем и ставшая догмой ".

В Мышкине, таким образом, Гофман находит откровение новой религии Достоевского — религии души, призванной обновить человечество. Гофман называет эту религию " этикой непорочной истины ".

Итогом развития религиозных идей Достоевского Гофман считает "Братьев Карамазовых". " Этика непорочной истины " освящена здесь верой Достоевского в " чистую будущность России ", которая воплощается в Алеше Карамазове — " русском Христе ". Гофман понимает этот роман как проповедь мистической христианской любви, которая якобы устранит разобщенность людей и зло в мире. В этой любви — главная идея книги, доказательство " бытия божьего ", которое, " наконец, без диалектики одолеет хитроумные построения Ивана ". Так, на место просветительской религии разума немецкий неоромантизм выдвигает религию души, причем в ее специфическом русском виде. Минуя сознание и вопреки ему, эта таинственная душа выступает из темных человеческих глубин и детерминирует его действия — именно такими словами Гофман объясняет поступки Дмитрия Карамазова.

В Германии книга Гофман была встречена с живейшим интересом и приобрела широкую известность. Нашлись, правда, критики, которые увидели в " новом Евангелии " Достоевского, проповедуемом Гофман, " угрозу всей европейской культуре " [2181]. Но это была критика " справа ". На деле же, первая немецкая биография о русском писателе была свидетельством того глубокого кризиса, в котором оказались на грани веков в Германии теории о Достоевском.

В 1903 г. вышла новая книга о русском писателе — "Достоевский. Литературный портрет" Йозефа Мюллера, издателя журнала "Renaissance" [2182]. Кампман считает ее " в некотором отношении ценным дополнением к исследованию Гофман " [2183]. Но Мюллер не столько развивает, сколько варьирует идеи своей предшественницы.

Проблемам " русской души " посвятил ряд работ Карл Нетцель (1880-1939), получивший известность как автор монографии о Л. Толстом [2184]. В 1920 г. вышла его книга о Достоевском [2185]. Нетцель в истолковании "русской души " исходит из того, что Россия, — и это представляется ему бесспорным, — " страна, благословленная богом ". Русский народ, по его мнению, — это народ, который взял на себя миссию искупления " гнетом " для того, чтобы избежать большего зла — греха. И здесь, как кажется Нетцелю, " лежит ключ к русской душе ". Существенной чертой русской религиозности Нетцель, ссылаясь на предсмертную исповедь Зосимы, считает " смирение ". Но вместе с тем он утверждает, что, невзирая на тяжкий гнет, русский народ сохранил в себе свободу, проявившуюся в " нравственной силе редкостного качества " [2186].

Безотрадная действительность и бремя неволи порождают, в конце концов, по выражению Нетцеля, " безграничный субъективизм ". Другими словами, своеобразие " русской души " он ставит в зависимость от социальных условий. Идеализм Нетцеля эклектически увязывался у него с критикой социальных отношений в России: не случайно отдельные работы Нетцеля публиковались в немецкой социал-демократической печати. Субъективизм " русской души " Нетцель выделяет как важнейшее ее свойство, проливающее свет на ее тайну, которую Нетцель стремился разрешить в своих работах "Славянская душа" (1916) и "Основы русского духа" (1917). Субъективизм, по Нетцелю, проявляется прежде всего в уходе от действительности, в стремлении преодолеть ее в " мире надежд и желаний ". А поскольку надежда у всех одна — надежда на социальное освобождение, то русский человек считает свое субъективное мнение всеобщим и принимает его за объективную истину. Отсюда Нетцель приходит к выводу о специфической природе русского мышления в отличие от европейского — рассудочного [2187]. Своеобразие " русской мысли " раскрывается Нетцелю в творчестве Достоевского.

Он обобщает:

" Европейская наука плетется позади русского интуитивного познания! В порыве своего непосредственного чувства русский человек переживает откровение бога ".

" Россию , — таков итог, к которому приходит Нетцель, — можно постичь только чувством " [2188].

Другой аспект " русской " проблемы рассматривает Эмиль Лука (1877-1941), австрийский писатель-эссеист, автор ряда статей о Достоевском и книги "Достоевский" (1924) [2189]. В статье "Проблема Раскольникова" (1914) Лука поднимает вопрос о русской этике, основанной на " чувстве и религии " и противопоставляет ей " утилитарную позитивистскую мораль " Запада. С точки зрения этой морали, " преступление и зло " рассматриваются не " этически " — как проявление свободы воли, а детерминированно — как " болезнь и ненормальность ", которые надлежит устранить. Короче говоря, с преступника снимается " личная ответственность ", он не искупает вину, а лишь изолируется от общества. В этом, по мнению Луки, — нивелирующая сущность буржуазной морали. " Достоевский же, напротив , — подчеркивает Лука, — решительный сторонник индивидуальной морали, согласно которой добро (любовь) уже само по себе является ценностью, и которое не карает преступника в утилитарных целях <���…> а ведет его к очищению ". Поэтому " русский преступник (в противоположность европейскому) никогда не предается злу целиком… " В интерпретации "Преступления и наказания" Лука переносит центр тяжести на проблему искупления вины как на главную проблему индивидуальной морали Достоевского. Сам факт преступления критика не интересует.