Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

Еще до появления ее книги Гофман выступила в немецкой печати как автор ряда работ, связанных с Достоевским. В 1897 г. она перевела для журнала "Wiener Rundschau" рассказ "Бобок". В следующем году ее публикация "Из записных книжек Достоевского" появилась в приложении к газете "Allgemeine Zeitung", а в газете "Neue Freie Presse" Гофман напечатала показания Достоевского, обнаруженные ею среди материалов по делу Петрашевского. Любопытно, что в России те же самые документы были опубликованы в "Биржевых ведомостях" в переводе с немецкого [2179].

Богатство использованного материала, живость изложения, меткие наблюдения — таковы отличительные черты книги Гофман. Однако самое существенное в ней — новая точка зрения на Россию и русский народ, исходя из которой Гофман подвергала анализу личность Достоевского и его творчество. Эта точка зрения подробно обосновывается в первой главе биографии, озаглавленной "Среда".

Под " средой " Н. Гофман подразумевает Россию, своеобразие которой, по ее глубочайшему убеждению, дает ключ к пониманию Достоевского. До настоящего времени, — утверждает Гофман, — Запад остерегался сближения с Россией и русскими людьми " из страха перед необычным характером этого народа ". Мысль о глубокой противоположности, пропасти, разделяющей Россию и западный мир, является основополагающей в книге Гофман.

" Когда мы читаем произведения французских, английских, итальянских, одним словом, европейских писателей, то мы настолько хорошо знаем их среду, или настолько свободно можем ее себе вообразить, что для нас не представляет затруднений дать ответ на вопрос, как каждый из них описывает людей. Но едва лишь мы пытаемся высказать суждение о произведениях русских писателей, как почва тут же уходит у нас из-под ног, мы видим незнакомую и трудноприемлемую для нас среду, а в ней — русского человека, которого мы должны прежде всего перевести на язык наших представлений о человеке, что далеко не так просто. И это чрезвычайно существенно. Мы имеем здесь дело с полуварварским началом, в котором, однако, скрыты молодые, еще не проявившие себя силы, с народом, который нам еще предстоит узнать и, узнав, пересмотреть кое-что наново ".

Итак, Россия населена якобы народом, обладающим особой " душой ". Достоевский — " апостол веры в миссию народной души ". Что же представляет из себя, по мнению Гофман, русский народ? В чем сущность пресловутой " народной души "?

В духе современных ей неоромантических идей (в книге чувствуется также знакомство ее автора с учением Ницше) Гофман остро ощущает внутреннюю дисгармонию современного западноевропейского человека, отравленного духом прагматизма. Она сетует на то, что большая часть образованной западноевропейской публики воспринимает Россию и русскую литературу чисто рационально, " соответственно нашей сегодняшней идейной ориентации ". Для Запада интересны лишь " проявления социалистических, революционных, атеистических воззрений русской интеллигенции, жалующейся на суровый деспотический режим ". Ну а как быть с писателем типа Достоевского, спрашивает Гофман, который " одновременно полон жизненных сил (без толстовского аскетизма) и мистически религиозен, который насквозь демократичен и насквозь консервативен ", которого, другими словами, невозможно свести к какой-нибудь одной определенной " идее "?

Противоречия Достоевского, как и противоречия человеческой природы вообще. Гофман считает " мнимыми ". На самом деле, это не противоречия, а лишь различные стороны богатой и широкой натуры. Противоречиями они могут казаться лишь с узкой и односторонней " западной " точки зрения. Однако в вопросе о " русской душе " критерий разума неуместен. Русский человек целен, и потому различные, даже противоположно направленные устремления существуют внутри него не как противоречия, а в гармоническом единстве. Так, по мнению Гофман, считал сам Достоевский, воспринимавший русского человека как " всечеловека " [2180].

Русские люди не столько рассуждают, сколько " живут ", и жизнь для них, как полагает Гофман, — " трудное искусство ", к которому они относятся со всей серьезностью. Особенно отчетливо широта русской натуры проявляется в русских женщинах. Она присоединяется к мнению Достоевского о том, что " будущее человеческого рода лежит в руке русской женщины ". Русский человек для Гофман — надежда Европы и ее будущее. Гофман приводит слова Ницше о том, что Россия — " самая могучая и самая удивительная сила <���…>, с которой придется считаться мыслителю будущего ". Вслед за Достоевским она говорит и об " очищении Европы через русский народ ".

Все творчество Достоевского Гофман делит на два периода. Первый — ранний (до ссылки) — она оценивает как " период нащупывания и подражаний ". Лишь в Сибири, соприкоснувшись вплотную с русским народом, писатель, по мнению Гофман, духовно созрел для решения великих задач. Из ссылки, полагает Гофман, Достоевский вернулся с " богатейшим запасом веры и любви ". Впрочем, написанный уже по возвращении писателя в Петербург роман "Униженные и оскорбленные" исследовательница расценивает как " одно из слабейших произведений Достоевского ". Только мельком задерживается она и на "Записках из Мертвого дома", которые интересуют ее лишь как свидетельство переворота, произошедшего в Достоевском, — переворота, " который коренится в непосредственном контакте с народом, в братском единении с ним, уподоблении себя ему, даже если речь идет о самой низшей его ступени ". Первым " значительнейшим " произведением Достоевского, согласно Гофман, является "Преступление и наказание" — " специфически русская книга ".

Первоначально " русская душа " проявляется в Раскольникове как " люциферово начало ". Раскольников, по характеристике Гофман, — это " юноша с люциферовой душой ". Сущность " люциферова начала " — в " самообожествлении ". " Люциферово самомнение " — это " зерно " Раскольникова, средоточие его " бессознательной натуры ". "Преступление и наказание", утверждает Гофман, — продолжает и развивает высказанную Достоевским еще в "Записках из Мертвого дома" идею о том, что " в каждом человеке наших дней в зародыше заключен палач ". Тем самым Гофман отвергает " головное " происхождение теории Раскольникова. " Люциферово самомнение " подавляется Раскольниковым " благодаря набожной любви Сони, которая открывает грешнику христианскую веру ".

Между " крестом и топором " — между религиозностью и демонизмом — в этих рамках и заключена, по Гофман, " широкая русская натура ". Не по логике, не " по-разумному " якобы действует русский человек, а лишь иррационально, следуя глубинным и, на первый взгляд, разноречивым голосам своей души.