Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

В "Воле к власти" он с цинической откровенностью заявляет:

" Вернуть злому человеку чистую совесть — разве не к этому сводились все мои непроизвольные усилия? Злому человеку настолько, насколько он является сильным человеком ".

И добавляет:

" Здесь следует привести суждение Достоевского о преступниках в тюрьмах " [2143].

Таким образом, в своей апологии сильной аморальной личности Ницше ищет поддержки у автора "Записок из Мертвого дома", позволяя себе при этом вопиюще своекорыстное их истолкование.

В "Сумерках кумиров" он пишет:

" Только в нашем — смиренном посредственном и выхолощенном обществе самобытный человек, спустившийся с гор или вышедший из авантюрной стихии моря, неизбежно вырождается в преступника. Или почти неизбежно: ибо случалось, что такой человек оказывался сильнее общества: знаменитый пример — корсиканец Наполеон. Для рассматриваемой здесь проблемы имеет значение свидетельство Достоевского… " [2144]

Что же это за " суждение " и " свидетельство ", на которые ссылается Ницше?

Вот одно из них:

" Почти во всех преступлениях проявляются качества, которые должны быть присущи мужчине. Не без основания говорил Достоевский об узниках сибирских тюрем, что они составляют самую сильную и самую ценную часть русского народа " [2145].

Насколько ложно переосмыслены эти вырванные из контекста слова, становится очевидным, если сравнить отношение Достоевского к преступнику и его истолкование у Ницше.

Прежде всего Ницше не желает брать в расчет социальные корни преступления; он рассматривает его исключительно как акцию сильной личности. Поэтому он спешит оговориться, что среди преступников " нельзя терпеть анархистов и принципиальных противников общественного строя " [2146]. И при этом вербует себе в единомышленники Достоевского, как раз осужденного за политическое преступление!

Ницше стремится умертвить в преступнике совесть. А между тем, автор "Записок из Мертвого дома" тем и снискал себе славу у современников Ницше в Германии, что сумел в узниках сибирской каторги, жертвах жестокого и бесчеловечного гнета, доведенных до крайней степени невежества, забитости и подчас нравственной атрофии, увидеть проблески человечности.

Ницше наделяет преступников чертами исключительности, выделяет их в касту " сильных личностей ". Достоевский, в полную противоположность Ницше, увидел в них типы из народа. " Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! — пишет он брату Михаилу Михайловичу <���…> Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, как, может быть, немногие знают его " [2147].

Сочувственное отношение Достоевского к своим товарищам по каторге было естественным проявлением его сострадания к угнетенному народу.

Всю боль и обиду за него он вложил в эти широко известные слова:

" И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! <���…> Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно " (III. — 659).

В этих словах каторга вырастает в мрачный символ всей самодержавно-крепостнической России. Как художественно обобщенную картину русской действительности воспринял и очень высоко оценил это произведение Достоевского В. И. Ленин. " "Записки из Мертвого дома" , — отмечал Ленин, — является непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и "мертвый дом", в котором жил русский народ при царях из дома Романовых " [2148].

И вот те самые слова Ницше, нимало не смущаясь, принимает за реабилитацию преступной морали. Но Достоевский, при всех своих симпатиях к узникам каторги, отнюдь не оправдывал всякое преступление. Разве не вызывает у Достоевского отвращение потерявший человеческий облик Газин? На этот счет в "Записках" прямо сказано, что " есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком " (III. — 315).

" Преступники, с которыми жил в тюрьме Достоевский , — утверждает далее Ницше, — остались все без исключения несломленными натурами… " [2149]Но их нераскаянность коренится вовсе не в пресловутом " здоровье души ". Стихийное сознание своей классовой правоты снимает с них муки совести. " Преступник знает , — пишет Достоевский в "Записках" (и это — самый убедительный аргумент против домыслов Ницше) — и притом не сомневается, что он оправдан судом своей среды, своего же простонародья, которое никогда, он опять-таки знает это, его окончательно не осудит, а большей частью и совсем оправдает, лишь бы грех его не был против своих, против братьев, против своего же родного простонародья " (III. — 464).

Таким образом, апелляции Ницше адресуются Достоевскому, крайне односторонне им истолкованному и тенденциозно переосмысленному в духе имморализма. Но вместе с тем было бы ошибкой полагать, что Ницше не распознал в Достоевском своего противника, т. е. писателя-гуманиста.

В 1888 г. Г. Брандес писал Ницше о Достоевском следующее:

" Вся его мораль — это то, что вы окрестили моралью рабов " [2150].

С этим мнением Ницше согласится (см. ниже). Напомним, что " пессимистическое искусство " Ницше рассматривал как " contradictio ". А между тем Достоевский — высокочтимый им художник — оказывается одним из главных представителей " русского пессимизма " [2151].

Насколько противоречивым, как оказывается, было отношение Ницше к Достоевскому, явствует из его ответа Брандесу:

" Я целиком разделяю ваше мнение о Достоевском; но, с другой стороны, я нахожу в нем ценнейший психологический материал, какой только знаю, — странно, но я ему благодарен, хотя он неизменно противоречит моим самым потаенным инстинктам ".

Именно противоречит, а не " отвечает ", как это переведено у И. Е. Верцмана [2152].

Итак, с одной стороны, Ницше усматривает в "Записках из Мертвого дома" оправдание морали " сильной личности ", с другой стороны — считает их автора поборником " морали рабов "; с одной стороны, он высоко ценит Достоевского-художника, с другой — не приемлет его " русского пессимизма "; и, наконец, с одной стороны, Достоевский пробуждает у него " инстинкт родства ", а с другой — противоречит его " самым потаенным инстинктам ". Причем, из последних слов напрашивается вывод, что " инстинкт родства " пробуждает у него не сам Достоевский, а иррационализм его подпольного героя. Не потому ли Ницше воздержался от прямых заявлений о своей идейной близости Достоевскому (или наоборот, о близости Достоевского его идеям), о которой столь охотно рассуждают современные зарубежные интерпретаторы? И не потому ли он настойчиво подчеркивал свой интерес к Достоевскому-психологу? Видимо, сферой психологии и ограничивается предполагаемое воздействие Достоевского на Ницше.