Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

В зарубежной критике широко распространена версия о знакомстве Ницше с романом "Идиот". Поскольку этот вопрос связан с другим — о воздействии Достоевского на Ницше, он будет рассматриваться в другом месте.

Большинство критиков справедливо сходятся на том, что Ницше не знал поздних романов Достоевского — "Подростка", "Бесов" и "Братьев Карамазовых". В оппозиции к общему мнению оказался чешский автор Б. Трамер. Не считаясь с фактами, он утверждает, что Ницше знал всего Достоевского, но скрывал это. Свою версию Трамер неубедительно мотивирует словами Заратустры: " Я — странник, давно идущий по стопам твоим! ", видя в них завуалированную апелляцию Ницше к Достоевскому-учителю [2122].

В "Сумерках кумиров" Ницше писал:

" Достоевский принадлежит к самым счастливым открытиям в моей жизни… " [2123]

Роман "Униженные и оскорбленные" вызывает у него " глубочайшее уважение к Достоевскому-художнику " [2124]. Важно, однако, подчеркнуть, что художник для Ницше — нечто несравненно большее, чем писатель и чем любой человек искусства. Художник в его философии — понятие узловое и весьма специфическое. Это — гений, преисполненный первородной творческой мощи, которая возносит его над действительностью к горним высотам эстетической свободы " по ту сторону добра и зла ". Понятие для Ницше настолько же эстетическое, насколько и философское, ибо он рассматривает искусство как единственную жизнеутверждающую силу. " Наша религия, мораль, философия, — говорится в "В воле к власти", — представляют собой формы decadence человека. Противоположное направление — искусство! " [2125]

Своей эстетике Ницше противопоставляет творчество Золя и Гонкуров.

" "Изучение" в соответствии с природой кажется мне дурным признаком: оно порождает зависимость, слабость, фатализм. Падать ниц перед petits faits [2126] недостойно подлинного художника " [2127].

Казалось бы, Ницше прав, отмечая известный объективизм, фактографичность у французских писателей.

Но суть его возражений не в этом, что выясняется из следующих слов:

" Изображать самые ужасные и сомнительные вещи — это уже есть проявление инстинкта власти и величия художника: он их не боится… Пессимистического искусства нет… Искусство утверждает… А Золя? А Гонкуры? То, что они изображают, отвратительно: но они делают это из пристрастия к отвратительному… "

Вряд ли можно сомневаться в том, что под " пристрастием к отвратительному " Ницше имеет в виду пристрастное отношение к социальной действительности, т. е. ее критику.

Приведенную реплику против Золя и Гонкуров Ницше заканчивает словами: " Как отраден Достоевский! " [2128], тем самым противопоставляя его французским писателям. В немецкой критике 80-90-х годов Достоевского нередко сравнивали с Золя, отмечая у первого более высокий уровень реалистического искусства. Но Ницше, который рассматривал искусство как " иллюзию ", " обман " [2129], было менее всего дела до споров о реализме. Можно предположить, что " отраден " был для Ницше не столько подлинный Достоевский, сколько некий воображаемый творец, утверждающий " жизнь " со всеми ее ужасами — " дионисийский ", " трагический " художник.

Уже в самых ранних откликах Ницше подчеркивает свой интерес к Достоевскому как психологу. "Записки из подполья" Ницше назвал " воистину гениальным психологический трюком (Streich) — ужасным и жестоким самоосмеянием принципа "gnothi seauton" [2130] , но проделанным с такой дерзновенной смелостью, с таким упоением бьющей через край силы, что я был опьянен от наслаждения " [2131].

В письме к Гасту (13 февраля 1887 г.) он пишет:

" Вы знаете Достоевского? Кроме Стендаля никто не был для меня такой приятной неожиданностью и не доставил столь много удовольствия. Это психолог, с которым я нахожу "общий язык" " [2132].

Позже, в "Сумерках кумиров" Ницше скажет, что Достоевский значил для него " даже больше, чем открытие Стендаля " [2133], потому что Достоевский дал ему " ценнейший психологический материал " [2134]и был " единственным психологом ", у которого ему было чему поучиться [2135]. Период каторги Ницше рассматривает как " решающий " момент в творчестве Достоевского, ибо там " он открыл в себе силу психологической интуиции " [2136].

Ницше сосредоточивается на психологизме Достоевского не случайно: насквозь психологична его собственная философия. " Возводя инстинкт, инстинкт власти, в центральное положение своей философии , — отмечает австрийский исследователь-марксист Т. Шварц, — он превращает ее в большей степени в психологию " [2137]. Добавим — в психологию бессознательных инстинктивных начал. Другими словами, он принимает психологизм Достоевского лишь как метод, но никоим образом как этику. И не удивительно: русский писатель-гуманист был по самой сути своего мироощущения неприемлем для Ницше-индивидуалиста.

В этой связи обращает на себя внимание реакция Ницше на характеристику "Преступления и наказания", данную Блайбтроем, который назвал произведение Достоевского " романом совести ".

Блайбтрой сравнивает роман Достоевского с романом "Жерминаль" Золя и приходит к следующему выводу:

" Если оставить в стороне психологические достижения "Раскольникова", то получится полицейский роман a la Габорио. В "Жерминале" же, напротив, кроме его великолепных деталей, есть значительность мировоззрения, идея ".

В одном из писем Ницше подвергает выводы Блайбтроя резкой критике:

" Какая психологическая убогость <���…> в его пренебрежительном замечании о последнем произведении Достоевского! Ведь проблема, более всего занимающая Достоевского, в том как раз и состоит, что самая тонкая психологическая микроскопия и проницательность вовсе ничего не добавляет к ценности человека: очевидно в русских условиях у него было более чем достаточно возможностей в этом убедиться! "

Обращаясь к корреспонденту, он продолжает:

" Кстати, рекомендую тебе недавно переведенное на французский язык произведение Достоевского "L’esprit souterrain", вторая часть которого иллюстрирует этот доподлинный парадокс во всей его почти ужасающей наглядности " [2138].

Блайбтрой явно недооценивал "Преступление и наказание"; в этом сказалась тенденция всей натуралистической критики, ограничивавшейся в восприятии реализма Достоевского психологической правдой.

Известно, что против такого подхода возражал сам Достоевский:

" Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, т. е. изображаю все глубины души человеческой " [2139].

Ницше утверждает, что психологический анализ вообще ничего не привносит в представление о человеке. При этом он ссылается на "Записки из подполья" — произведение, при чтении которого в нем " сразу же заговорил инстинкт родства " [2140]. И это понятно. Ницше был близок пафос отрицания подпольного человека, его индивидуалистический, иррационалистический в своей основе, бунт. Не случайно он подхватывает мысль из предисловия к французскому изданию о том, что пример подпольного человека опровергает принцип " Познай самого себя " [2141]. Эта мысль, бесспорно, импонировала Ницше — непримиримому противнику рационализма, который воплотился для него в образе Сократа. Психология иррационального — вот то, что прежде всего привлекало Ницше в "Записках из подполья". Потому он всячески и открещивается от психологии нравственного сознания, в свете которой подпольный человек — жалкое и злобное ничтожество, предстающее в гротескном несоответствии своим сверхиндивидуалистическим идеям. Эта особенность была подмечена М. Горьким, который писал, что в "Записках из подполья" мораль ницшеанства была предвосхищена и депоэтизирована в образе подпольного человека [2142]. По той же причине Ницше не приемлет определение "Преступления и наказания" как " романа совести ", ибо совесть Раскольникова выносит приговор его " наполеоновской идее ". Иными словами, для философа Ницше приемлема только такая психология, которая оправдывает зло.