Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

" Достоевский для нас — не "христианский гений", не "национальный писатель"; Достоевский является для нас, в конечном счете, героем социальных битв XIX в. "

В более поздней книге "Достоевский и его судьба" (1923) Каус истолковал русского писателя как " летописца капиталистического человека, который после краха феодальной системы стремительно возвышается и процветает в социальной среде, где еще сильна инерция средневековья " [2310]. Писатель боролся против буржуазии за идеалы " четвертого сословия ". Его цель, по словам критика, " идентична " целям коммунизма, т. е. устранению всякой экономической и социальной иерархии. Таков, в целом, у Кауса облик Достоевского-" интернационалиста ".

" Панславизм ", продолжает Каус, с одной стороны, противоречит " интернационализму " писателя, но, с другой стороны, является его следствием, поскольку " панславизм " — это есть та форма, в которую облачается его " коммунистический " идеал. Спрашивается, почему этой формой стал " панславизм "? Тут, как считает Каус, раскрывается " великое заблуждение " Достоевского, а оно состоит в том, что " Россия может миновать период капитализма ". Каус резко отграничивает " панславизм " Достоевского от современного " панславизма " XX в. Если первый был орудием борьбы против буржуазии, то последний насквозь буржуазен. Современные панслависты, поясняет критик, — это " крупные промышленники, торговцы и банкиры ", т. е. представители тех сил, которые олицетворяли для Достоевского ненавистную ему буржуазную цивилизацию и которым он противопоставил своего " мужика ". Отсюда возникает " резкий контраст между художником и политиком, когда последний хотел бы отвергнуть то, что должен утверждать первый ". Художник в Достоевском видел наступление капитализма в России, " политик же отрицает эту реальность ".

Характерная черта мировоззрения Достоевского — " принципиальный консерватизм ". Каус объясняет его сложностью социальной действительности в России, которую привнес в нее капитализм. Достоевский боролся против буржуазии в условиях, когда господствовало дворянство, или, по словам Кауса, против " завтрашних властителей, а не против сегодняшних ". Поэтому у него появляется " странная тенденция " поддерживать " сегодняшних властителей ", и он впадает в крайность, идеализируя монархию и церковь, крайность, которую критик назвал " ретроспективной романтикой ". В то же время он отмечает, что идеал царя у Достоевского опровергает существующую реально монархию, что его христианский идеал никак не совпадает с церковной догмой. Христос Достоевского, утверждает Каус, не национален, ибо в нем воплощены " определенные этические и социальные идеалы ". А христианство Достоевского — это не более и не менее как " замаскированный марксизм, марксизм, который уже находится по ту сторону всякого материализма ". Так замыкается круг рассуждений Кауса. От Достоевского — врага буржуазии и писателя " коммунистического " идеала через Достоевского " панслависта " и " консерватора " он возвращается к Достоевскому-" марксисту ".

Книга Кауса содержит ряд мыслей и замечаний, которые не утратили своей актуальности и по сей день, но ей явно вредит резкая прямолинейность выводов. Она усугубляется абстрактностью тех ключевых понятий, которыми по-экспрессионистски размашисто пользуется Каус. Что такое у него коммунизм или марксизм, понять непросто. Марксизм, если он по ту сторону материализма, уже не марксизм, а коммунизм, основанный на христианстве, уже не коммунизм. Все же эти крайности Кауса не умаляют достоинства его книги, представляющей собой раннюю попытку конкретно-исторического анализа мировоззрения Достоевского.

Против буржуазных и ревизионистских теорий о Достоевском в Германии активно выступила левая социал-демократия, и прежде всего ее вожди Карл Либкнехт и Роза Люксембург, которые развивали и отстаивали подлинно революционный, классовый взгляд на его творчество. Русской литературе посвятила ряд статей Роза Люксембург, крупнейший теоретик левых немецких социал-демократов. " Отличительная особенность этой столь стремительно расцветшей русской литературы состоит в том, что она возникла из оппозиции к существующему режиму, из духа борьбы ", — утверждала Р. Люксембург.

" Именно художественная литература завоевала для полуазиатского и деспотического государства место в мировой культуре, пробила возведенную самодержавием китайскую стену и построила мост между Россией и Западом… "

И как бы в пику буржуазной критике, обращавшейся к русской литературе чаще всего для того, чтобы проиллюстрировать миф о пропасти, отделяющей Россию от Запада, Р. Люксембург приводит в подтверждение своей мысли имена трех русских писателей: Гоголя, Толстого и Достоевского.

Русская литература, пишет Р. Люксембург, никогда " не отрекалась от социальной ответственности ". Однако было бы неверно рассматривать все русское искусство как тенденциозное.

" Неверно также считать всех русских писателей революционерами или даже, на худой конец, прогрессистами ".

Р. Люксембург пытается раскрыть это положение на примерах Толстого и Достоевского.

" Достоевский, особенно в своих позднейших сочинениях, — ярко выраженный реакционер, благочестивый мистик, ненавидящий социалистов. Его образы русских революционеров являются злобными карикатурами. На мистических поучениях Толстого, во всяком случае, лежит отзвук реакционных тенденций. И все же оба они потрясают, возвышают, внутренне очищают нас своими произведениями. И это потому, что реакционны отнюдь не их исходные позиции, что их мыслями и чувствами владеют не социальная ненависть, жестокосердие, классовый эгоизм, приверженность к существующему порядку, а, наоборот, добросердечие, любовь к человеку и глубочайшее чувство ответственности за социальную несправедливость. Именно реакционер Достоевский выступил в искусстве защитником "униженных и оскорбленных", как гласит название одного из созданных им произведений. И только выводы, к которым каждый по-своему приходят и Толстой и Достоевский, только тот выход из социального лабиринта, который они надеются найти, ведет на ложные тропинки мистики и аскетизма. Однако у истинного художника социальный рецепт, предлагаемый им, является делом второстепенным: решающую роль играет источник его искусства, его животворный дух, а не сознательно поставленная им себе цель ".

Из приведенного отрывка следует, что Р. Люксембург рассматривает Достоевского-художника и Достоевского-философа как единое явление, не противопоставляя их друг другу, как это было принято во всей домарксистской критике. И тем не менее, проблема здесь лишь поставлена, лишь намечена, но никак не раскрыта. Слова о " животворном духе ", не проясненные конкретно-исторически, повисают в воздухе. Они явно расходятся с тем возвеличиванием идейности, которым проникнута вся статья: "Душа русской литературы". Р. Люксембург допускает методологический просчет: она ставит гуманизм писателя выше его общественной позиции. Однако в целом творчество Достоевского для нее не столько проявление абстрактного " животворного духа ", сколько мучительная попытка разрешить вполне конкретные социальные загадки Современности. Так, Достоевский, согласно Р. Люксембург, глубоко постиг общественную природу преступления. Он досконально исследовал душу преступника и показал, что убийца — это прежде всего социальная жертва.