Г. Коган - Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования

" Я. С. Аксаков сказал, что едва ли кто-нибудь из присутствовавших испытывает такой восторг от речи Достоевского, как сам г. Аксаков. Последний собирался говорить именно на эту тему, так художественно, так гениально обработанную Достоевским. Отныне вопрос о том, народный ли Пушкин поэт, — решен окончательно, и толковать больше нечего… " (Венок на памятник Пушкину. — СПб., 1880. — С. 62).

Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) — историк н этнограф, профессор Московского университета. Достоевский относил его во время пушкинских торжеств к " враждебной партии " вместе с Тургеневым и " всем университетом " (Письма. — IV. — С. 157).

Отчет Г. И. Успенского о пушкинских торжествах был напечатан в "Отеч. записках". — 1880. — № 6. См. о нем в "Лит. наследстве". — Т. 83. — С. 75.

См. примеч. к п. 211.

Профессор Петербургского университета Александр Дмитриевич Градовский (1841-1889) напечатал 25 июня 1880 г., в № 174 "Голоса", статью "Мечта и действительность", полемически направленную против речи Достоевского. " Нам представляется прежде всего недоказанным , — писал он, — что "скитальцы" отрешались от самого существа русского народа, что они переставали быть русскими людьми. До настоящего времени нисколько не определены пределы их отрицания, не указан его объект, так сказать. А пока не определено это, мы не вправе произнести о них окончательное суждение ".

Приведя цитату из речи Достоевского о необходимости искать правду внутри себя, " подчинить себя себе ", Градовский заявлял: " В этих строках г. Достоевский выразил "святая святых" своих убеждений, то, что составляет одновременно и силу, и слабость автора "Братьев Карамазовых". В этих словах — великий религиозный идеал, мощная проповедь личной нравственности, но нет намека на идеалы общественные ". Ср. Письма. — IV. — С. 182-183. Ответ Достоевского — в "Дневнике писателя". — 1881. См. также "Лит. наследство". — Т. 83. — С. 705.

Аксаков являлся автором поэмы "Бродяга" (1852), пользовавшейся некоторым успехом в 1850-х годах.

Пересылая публикуемое письмо Достоевскому для передачи его жене, коллекционировавшей автографы, Миллер писал 1 сентября 1880 г.:

" Вот письмо Аксакова — в вечное и потомственное владение Анне Григорьевне. Передайте ей при этом мой глубокий, глубокий поклон. Я со своей стороны рассчитываю на то, что вы по возвращении на брега Невы позволите мне когда-нибудь прочесть письмо Аксакова к вам. Итак — вы постоянно священнодействуете — творите! Берегите только себя, дорогой Федор Михайлович, давайте себе отдыхать по временам, дышите свежим воздухом, который к тому же так упорно дышит летом и до сих пор… " (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.II.6.85).

Эти письма Достоевского, И. С. Аксакова и О. Ф. Миллера к Юрьеву неизвестны. Речь Юрьева, произнесенная на заседании Общества любителей российской словесности 7 июня 1880 г., напечатана (в неполном виде) в сб. Венок на памятник Пушкину. — СПб., 1880. Здесь же воспроизведен провозглашенный им тост (с. 39-43, 53-54).

Письмо Тургенева к Юрьеву неизвестно.

Письмо П. В. Анненкова к Юрьеву до нас не дошло.

Вероятно, сборник "Венок на памятник Пушкину", вышедший в том же 1880 г.

В газете "Варшавский дневник", №№ 162, 169, 173, 29 июля, 7 и 12 августа 1880 г. напечатаны три статьи К. Н. Леонтьева: "О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике". См. о них подробнее в комментариях к "Письмам". — IV. — С. 433-434 и "Лит. наследство". — Т. 83. — С. 74-75, 107, 122.

Как это тщательно обработано (франц.).

Об этом письме Маркевича см. в предисловии к настоящей публикации, С. 423.

Миллер работал в это время над статьей для "Русской мысли" о пушкинских торжествах.

Это сопоставление было покрыто рукоплесканиями. — Примеч. Аксакова.

13 июня 1880 г. Тургенев писал М. М. Стасюлевичу:

" И в речи Ив. Аксакова, во всех газетах сказано, что лично я совершенно покорился речи Достоевского и вполне ее одобряю. Но это не так <���…> Эта очень умная, блестящая и хитроискусная при всей страстности речь всецело покоится на фальши, но фальши, крайне приятной для русского самолюбия <���…> Но понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь была действительно замечательная по красивости и такту. Мне кажется, нечто в этом роде следует высказать. Г-да славянофилы нас еще не проглотили " (Тургенев И. С. Письма. — Т. XII. — Кн. 2-я. — Л., 1967. — С. 272).

А. А. Киреев записал в дневнике 19 июля 1880 г.:

" Тургенев — совершенный ramolli, делает гадости, позволяет всякой дряни (вроде редакции "Голоса") злоупотреблять его именем в борьбе с Достоевским, про которого эта партия черт знает что рассказывает. Достоевский — христианин и консервативного направления, и при его громадном таланте и зарождающейся популярности среди молодежи он опасен для наших нигилистов в вицмундирах. Inde irae! <���Оттуда и гнев! (лат.)> Тургенев идет на все из-за мелочного (но доходящего до колоссальности в этой своей мелочности) самолюбия. Quelle degringolade!.. <���Что за падение!.. (франц.)> (Авт. // ЛБ. — Ф. 126.2.8).

Характеризуя в речи о Пушкине Татьяну Ларину как " апофеозу русской женщины ", Достоевский прибавил:

" Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы в "Дворянском гнезде" Тургенева " (X. — 447).

Л. Ф. Нелидова, присутствовавшая при выступлении Достоевского, упоминает " обо всем памятном " " движении руки, поцелуе, посланном Тургеневым Достоевскому в минуту, когда он в своей речи говорил о Лизе из "Дворянского гнезда". Все знали об их неприязненных отношениях, и это была одна из лучших минут этого удивительного праздника " (Вестник Европы. — 1909. — № 9. — С. 236).

заискиванье (лат.).

Приводим выдержки из двух неизданных писем Аксакова к Достоевскому, относящихся к этому времени.

В первом из них, 20 августа, Аксаков писал:

" Я с нетерпением ожидал получения в Москве вашего "Дневника", дорогой Федор Михайлович, справлялся о нем у Живарева и был несказанно обрадован и благодарен вам за присылку. По прочтении же — экземпляров уж с десяток мною роздано и по указанию моему приобретено. Появление "Дневника" с разъяснением речи было необходимо. Речь вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведенного ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно более того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и осознанно. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша — не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые — и, может быть большая часть, — спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном негодовании на самих себя! "А черт возьми, — говорил в тот же день один студент, больше всех рукоплескавший, моему знакомому студенту: — Ведь он меня чуть в мистицизм не утащил! Так-таки совсем и увлек было!.." Но это молодежь, а записные "либералы" затеяли, как сами знаете, ретираду похитрее и поковарнее. Одним словом, разъяснение было нужно, и вы разъяснили превосходно <���…> Конечно, самое важное в "Дневнике", самое многосодержательное — это ваши четыре лекции Градовскому. "Упрекнуть вас можно лишь в том, что слишком уж крупна порция, не по внешнему, а по внутреннему объему. Тут у вас мимоходом, стороною, брошены истинные перлы, например, хоть место о встрече человекобога с богочеловеком, и другие места, годящиеся в темы для целых сочинений. Жаль, что они выброшены так, в полемической статейке. Статьи эти хороши безусловно, и я с вами вполне и во всем согласен. От Градовского не осталось ни клочка <���…> Вас можно упрекнуть только в том (но это уже, я думаю, — органическое свойство), что вы проявляете мало экономической распорядительности мыслей и потому слов; слишком большое обилие первых, причем основная обставляется и иногда заслоняется множеством побочных; крупная черта подчас теряется в богатстве мелких. Еще пред взором читателя не выяснились линии всего здания, а вы уже лепите детали. Этот недостаток свойствен художникам-мыслителям, у которых образ или мысль возникает со всеми частностями, во всей жизненности, со случайностями, разнообразными воплощениями, так что им очень мудрено охолащивать, так сказать, свою мысль или образ. Я как-то упрекал Льва Толстого, что у него все на первом плане, все одинаково сильно живет, тогда как в живописи, например, и в натуре для глаза — ярко видно лишь то, что на первом плане, а остальное, по мере отдаления, бледнеет, сереет. Что было бы, если б глаз одинаково отчетливо и живо видел и близкое и на краю горизонта! Он бы лопнул. Так и вы. Вы даете читателю слишком много зараз, и кое-что, по необходимости, остается недосказанным. Иногда у вас в скобках, между прочим, скачок в такой отдаленный горизонт, с перспективою такой новой дали, что у иного читателя голова смущается и кружится, — и только скачок. Я это говорю на основании делаемых мною наблюдений о впечатлении, производимом вашими статьями на большинство читателей. Для меня понятен каждый ваш намек, каждый штрих, — ну а для читателя вообще — слишком, повторяю, крупная порция.