Валерий Пестерев - Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия

В силу этого все — сущее, мыслимое, предощущаемое, явное и тайное, малое и великое — вовлечено в поток (конструкцию) осмысления бессмертия. В нем — бессмертии — множатся, открываются неожиданные, сокрытые от человека и скрываемые им моменты, обнаруживается парадоксальное самоотрицание бессмертия. Кундера даже не допускает читательской иллюзии, будто он стремится «открыть» идею бессмертия. Для него не существует конечной истины в ее «классическом» виде или в стереотипном понимании как конечного знания или итогапроцесса познания. Истина автором «Бессмертия» даже не утверждается как индивидуальная(наподобие «жизненной правды» для данного «я»). Кундера — скептический ум, уверенный не только в «конце истории романа», но и в «моральной двусмысленности» мира, в «относительности всего человеческого», запечатленных в «юморе», «божественном отблеске, озаряющем мир», в юморе как (по процитированному Октавио Пасу) «великом изобретении современного духа», с его «странным наслаждением, рожденным уверенностью в том, что нельзя быть уверенным ни в чем» [654] Эссе «Когда Панург перестанет быть смешным» (Иностранная литература. — 1994. — № 7. — С. 204). .

Для Кундеры жизнь в той же мере множественна, как и иррациональна. Не случайно Кундера через героя-писателя неоднократно повторяет, что «суть того или иного человека можно выразить лишь метафорой» — «высвечивающей вспышкой метафоры» (156). И также только метафорическиможно постичь жизнь человека, метафора которой, по одному из утверждений «автора», — гороскоп (126). Потому-то реальна не истина, а только мысль и воображениечеловека, их способность творить истину и умопостигать ее во всей многоявленности, неисчерпаемости, самоотрицании и надмирности.

Такова запечатленная в книге Кундеры «модель сознания» и через нее — как вторичное — «модель жизни». Проявляющееся здесь эссеистическое свойство «модель жизни» через «модель сознания» взаимосвязано с другим свойством эссе — симультанным слиянием форм двух этих моделей. Эта форма двух моделей единообразна как романная форма постмодернистской, гетерогенной по своему характеру, поэтики.

К настоящему времени теория постмодернизма столь лабиринтно разрослась, что заслоняет (на говоря уже о выявлении сути) сами произведения, даже ставшие «классикой» постмодернистской литературы. Но как бы то ни было с научными и критическими дискуссиями и теориями — противопоставлять ли постмодернизм модернизму или видеть в первом продолжение (или кризисную стадию) модернизма — четыре сущностных факта современной культуры здесь налицо. Прежде всего — постмодернизм отражает состояние современной цивилизации и в этом смысле — второй момент — один из феноменов современного словесного творчества. Постмодернизм закономерени в истоках от барокко до модернизма, и как явление художественной культуры 70-х — начала 90-х годов. И в-четвертых, постмодернизм преображает — нокак одноиз направлений творчества — современную форму романа.

Суммируя написанное о постмодернистской поэтике от И. Хассана до последних дискуссий [655] Hassan I. The dismemberment of Orpheus: Toward a Postmodernist Literature. — N.Y., 1971; McHale B. Postmodernist Fiction. — N.Y., 1987; Hutcheon L. A Poetics of Postmodernism.: History, Theory, Fiction. — N.Y., 1990; International Postmodernism: Theory and Literary Pratice. — Amsterdam; Philadelphia, 1997; Якимович А. Утраченная Аркадия и разорванный Орфей // Иностранная литература. — 1991. — № 8. — С. 229—236; Маньковская Н.Б. «Париж со змеями»: (Введение в эстетику постмодернизма). — М., 1995; Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм; Его же. Постмодернизм от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. — М., 1998. См. дискуссии по проблемам постмодернизма: Вопросы философии. — 1993. — № 3. — С. 3—45; Вопросы литературы. — 1991. — № 11/12. — С. 3—47; Континент. — 1996. — № 89. — С. 300—349. , обнаруживаешь общие свойства этой художественной формы. Многомерное, интертекстуальное пространство; открытый текст, нелинейное письмо, вплоть до воплощения формулы «текст как мир». Полистилистика — от ее частного проявления в цитации до взаимодействия в произведении различных художественных систем. Откровенная установка на стирание граней между высоким и тривиальным искусством; низовые жанры в синтезе с суперинтеллектуальностью. Фрагментарность, монтаж, коллаж и пастиш. Внешняя неординарность формы и поэтика общих мест. Пародия и стилизация. Игра — до игрового отношения к игре. Парадокс «безличного текста» с его саморефлексией.

Эта поэтика суть синтетической природы постмодернизма, который складывался, синтезируя «теорию постсруктурализма, практику литературно-критического анализа деконструктивизма и художественную практику современного искусства, и попытался обосновать этот синтез как "новое видение мира"» [656] Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. — С. 199. .

Открытость постмодернизма к постоянно новому синтезированию явна прежде всего в поэтике произведений этого искусства. Еще Г. Флобер в письме Л. Коле (23—24 января 1854 года) высказал убеждение, что «каждое произведение несет в себе свою поэтику, надо только ее найти » [657] Цит. по: Bourneuf R., Quellet R. Op. cit. — Р. 55. . Это его суждение бесспорно относительно каждого значительного произведения, независимо от следования «правилам» творчества или безграничной свободы пишущего. Но, пожалуй, именно в постмодернистском искусстве из-за постоянной мобильности индивидуально-писательского синтеза форм и приемов каждый роман отливается в своей, присущей только ему форме. Вопрос о форме постмодернистского романа сводится к очевидности отсутствия единообразной формы. Однако в пределах по-новому складывающегося синтезирования общих формальных элементов в каждом произведении — от многожанрового смешения, пародийности и пародичности до цитатно-аллюзионной полистилистики текста.

Роман «Письма» (1979) Джона Барта, неоспоримого прижизненного классика постмодернизма, написан в «органичной для его книг», по словам А.М. Зверева, манере «поэтики травестирования» [658] Диапазон. — 1991. — № 1. — С. 110. . По эрудированности, считают авторы «Истории американской литературы» Р. Руланд и М. Брэдбери [659] Ruland R., Bradbury M. From Puritanism to Postmodernism: A History of American Literature. — N.Y., 1991. — Р. 389. , «в лучшем смысле этого выражения, «академический писатель», перенасыщенный разного рода прекрасными выдуманными сюжетами прошлого», которые он возрождает в новом смысле, Барт и в «Письмах» предстает «Набоковым и Борхесом современной американской литературы». Барт подобен им не только «суперинтеллектуализмом» своей прозы, но и изощренными мистификациями, игровой пародийностью, игрой в пародию и пародией игры. Пастишное смешение фактов хроники современной жизни, «черного юмора», фантазмов, стилизаций, «эпистол» и «графического письма» в манере «конкретной поэзии» облекается Бартом в «традиционную» эпистолярную форму. В этом романе письма пишут и герои прежних произведений Барта, и литературные персонажи разных эпох, современники автора и воображаемые «лица». Многозначная эпистолярная форма (с ее разножанровостью «эпистол», то лирических, то философско-рефлексивных, то писем-событий, то писем-документов, скажем, в «Клариссе» С. Ричардсона) перевоплощается в желанную для Барта «полиформу». Воплощая «иррациональный мир», эпистолярная форма в романе Барта травестируется как фарсово-комическая имитация «вечной» формы письма, но на уровне «антисознания».