Людмила Зубова - Языки современной поэзии

Соснора, 2006: 762–763.

Е. Ермолин пишет об этом стихотворении: «Характерное возникает у поэта „мы“. Что это за „мы“? Откуда они, в то время как Мандельштам мешается здесь с Пастернаком и Бродским — и все они переводятся в экстремальный и экстатический регистр, на язык отчаянья и истерики? Очевидно, это прежде всего рефлекс солидарности с поколением, со средой и эпохой, в духе „Стихов о неизвестном солдате“ и „высокой болезни“» (Ермолин, 2001–б: 50).

Всё же солидарность здесь выходит далеко за пределы поколения, среды и эпохи.

Уткин, Измайлов, 2005.

Соснора, 2006: 525.

Там же: 344.

Там же: 176.

Соснора, 2006: 781.

Если в этом контексте слово демон — эвфемизм мужской части тела, то этот эвфемизм буквализируется образным строем текста.

Синекдоха обычно описывается в лингвистике и литературоведении как частный случай метонимии. При различении этих терминов метонимией считается перенос наименования по смежности (вкусное блюдо; В лесу раздавался топор дровосека Некрасов), синекдохой — перенос наименования по количественной смежности, т. е. перенос, основанный на отношениях рода и вида, части и целого, единичного и множественного (здесь не ступала нога человека; И вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ — Лермонтов). Называние родового понятия вместо видового представляет собой обобщающую синекдоху: Ну что ж, садись, светило (Маяковский), а называние видового понятия вместо родового сужающую синекдоху: Пуще всего береги копейку (Гоголь).

Соснора, 2006: 801–802.

Пушкин, 1977-а: 120.

Здесь можно видеть и полемическую связь не только с «Узником» Пушкина, но и со строками из более раннего стихотворения Сосноры «Мой монгол», вошедшего в книгу «Верховный час»: Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!) / Охи орел в неволе, юный, как Ной! / В иго играли вы, вурдалак, теперь я — ваше иго. / С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!) / Аза окном — заокеанье, зов! / Улей наш утренний, не умоляй — «улетим!» / Или — давай! Но куда? Тюрьмы фруктового яда. / Пчелам с орлами не быть в небесах (жало — и клюв?!) / Не улыбаться нам на балах, / не для нас глобус любви, / если душа — пропасть предательств, / лицо — ненависти клеймо. / Да! Ну давай! С этих утренних улиц, / толп лилипутов, тритонов труда, / пусть им — невроз ноября, месса мая, / бедный товарищ ! — кровавую пищу клюем (Соснора, 2006: 600–601).

Через этот образ быка за решеткой вводится постоянный для Сосноры мотив творчества как заключенной в темницу стихийной силы.

Маяковский, 1957-а: 109–110. О развитии Н. Заболоцким мотива вытягивания шеи см.: Иванюшина, 2008.

Соснора, 2006: 812.

Мотив опьянения как условия творчества и как метафоры вдохновения — традиционный элемент мифопоэтической системы в мировой культуре. В поэзии Виктора Сосноры этот мотив постоянен: «А сейчас я работаю над очень странной книгой. Она будет состоять из тематических „гирлянд“. Скажем, одна из них — рассуждения об алкоголизме, о том, кто и как пил, о знаменитых алкоголиках. <���…> Русская литература алкоголиками просто переполнена» (Соснора, 1992: 5).

Ср. также технику мультипликации.

В прошлом писали именно гусиными перьями, может быть, еще и поэтому мучителем оказывается гусь, тогда это тоже синекдоха: гусиное перо —> гусь.

Соснора, 2006: 797.

Там же: 797–798.

Там же: 637.

В криминальной среде употребление слова лечить в значении ‘обманывать’ существует давно, по крайней мере, его следы имеются в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» (в главе «Общежитие имени Бертольда Шварца»), а именно реплика Остапа Бендера в диалоге: «— Вы разве медик? — рассеянно спросил Воробьянинов. — Я буду медиком». М. Одесский и Д. Фельдман так комментируют этот фрагмент: «Объяснение и впрямь могло показаться странным, поскольку о медицинском образовании Бендера или его планах на этот счет ничего не говорится ни раньше, ни позже. <���…> Вновь напоминая о криминальном прошлом Бендера, Ильф и Петров обыграли здесь специфическую терминологию, „блатную музыку“: на воровском жаргоне врач, медик — „лепила“, а глаголы „лепить“ (что-то) и „лечить“ (кого-либо) употреблялись также в значении „лгать“, „сознательно вводить в заблуждение“, „обманывать“. <���…> Прием иронического переосмысления терминов воровского жаргона и в дальнейшем неоднократно используется в романе» (Одесский, Фельдман, 1997: 419).

Ср. в стихотворении Н. Агнивцева «Галантная история о некоем маркизе Гильоме де Рошефоре и его ста сорока восьми прекрасных дамах»: И (слушай, о прохожий), / По образу Нинон, / К истоку страсти тоже / Прильнул губами он. / И слились в позе сладкой / В одну из цифр, в какой / Шестёрка и девятка / Имеют смысл иной (Агнивцев, 2007: 15).

Соснора, 2006: 848.

О многоступенчатой метонимии см.: Берестнев, 2007: 81.

Соснора, 2006: 800. Местоимение этом выделено полужирным шрифтом в издании.

В латинском языке слово dictio имело предметные значения ‘высказывание, ‘речь’. Учитывая это, можно считать, что Соснора авторской метонимией как будто восстанавливает исходное употребление слова.

Книга «Флейта и прозаизмы» начинается коллажем из пушкинской и песенной цитат: Дар напрасный, дар случайный / что ж ты вьешься надо мной, / что ты ставишь в руки смерчи, / эти речи у немых? («Дар напрасный, дар случайный…» — Соснора, 2006: 790). Автор песни «Черный ворон» неизвестен.

Черный, 1960: 196–197.

Соснора, 2006: 807–808.

Соснора, 2006: 527.

Соснора, 2006: 802.

Подобное употребление глагола ходить, оживляющее совершенно стершуюся языковую метафору, имеется в другом месте поэмы: Не ходит ко мне человечья речь («Пустоголов; мой сад в круглых щитах, золотых…» / «Флейта и прозаизмы» — Соснора, 2006: 797). В этом случае метонимия совмещается с олицетворением (о проблеме соотношения метонимии и олицетворения см.: Некрасова, 1975: 119–127).

Слово Шар, написанное с заглавной буквы, повторяется в книге «Флейта и прозаизмы» многократно, встречается оно и в других книгах Сосноры.