Людмила Зубова - Языки современной поэзии

Следующий текст связан с употреблением имен нарицательных, которые сохраняют живую память о своем происхождении от имен собственных:

Во-первых, заметим, что и Филипс и Браун — это наименования заимствованные, относительно недавно появившиеся в русском языке для называния бытовой техники от разных фирм-производителей. Во-вторых, это имена собственные, ставшие нарицательными. Человек и машина (точнее, машинка повседневного домашнего обихода) объединились в слове. Левин очеловечивает даже рекламу, навязывающую выбор предметов, мантрически внедряющую в сознание слова-бренды. Рядовому потребителю, в общем, безразлично название приборов, равно хорошо выполняющих свою утилитарную функцию. Но рекламная магия делает свое дело успешно, вызывая изменения в языке: раньше брились не харьковом и не спутником, а бритвой (безликие названия ни о чем не говорили пользователю), а теперь бреются не бритвой, а Брауном или Филипсом. Левин забавляется внушенной речевой практикой подобных наименований, но и ее готов принять в свой мифологизированный и опоэтизированный мир: обратим внимание, что в стихотворении говорится об имени, а не о названии, и бритву не называют, а зовут : вещь любима, как существо. Кроме того, если предмет назван именем человека, то, по поэтической логике Левина, и отношение к нему должно быть, как к человеку. Реклама постоянно использует эротическую образность, стараясь внушить потенциальному покупателю, что приобретение товара приведет его к успехам в интимной жизни. Лирический герой стихотворения и обращается к бритве, как к любимой женщине, перед которой провинился. Стихотворение тоже переполнено эротическими образами.

В соответствии с новой речевой практикой отношение к предмету предстает объектом эстетической и этической рефлексии над названием ( это милое тёплое имя, ведь я предал, назвав её Браун). В этом Левин как будто вторит Павлу Флоренскому, поэтическими средствами утверждая, что имя есть духовное существо вещи:

Имена выражают типыбытия личностного. Это — последнее из того, что еще выразимо в слове, самое глубокое из словесного, поскольку оно имеет дело с конкретными существами. Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число— безличного, нежнейшая, а потому наиболее адекватная плотьличности).

В заключение рассмотрим стихотворение «Грозный чёрный паукабель…», в котором соединяются многие свойства поэтики Александра Левина. В этом стихотворении отчетливо выражено словесное, образное и сюжетное объединение неорганического мира с органическим [509] Возможно, что «душа всякого мифотворчества и почти всей поэзии — олицетворение бестелесного или неодушевленного» (Хейзинга, 1991: 84). , сюжет стихотворения движется этимологическими и фразеологическими связями слов, полисемией, омонимией, языковыми метафорами. При этом словесные игры основаны на интертекстуальных связях:

Слово улялюм в значении ‘конец, гибель, смерть’ возникает здесь из стихов Эдгара По и Осипа Мандельштама: «Что гласит эта надпись?» — сказал я, / И, как ветра осеннего шум, / Этот вздох, этот стон услыхал я: / «Ты не знал? Улялюм — Улялюм — / Здесь могила твоей Улялюм» (Э. По. «Улялюм». В пер. К. Бальмонта [511] По, 1993: 95. ); Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо: / Кошмарный человек читает «Улялюм». / Значенье — суета и слово — только шум, / Когда фонетика — служанка серафима (О. Мандельштам. «Мы напряженного молчанья не выносим…» [512] Мандельштам, 1995: 111. ).

Вероятно, ближайший интертекстуальный источник стихотворения Левина — текст Мандельштама. Обратим внимание на слово напряженного у Мандельштама (Левин создает сюжет, связанный с электрическим напряжением) и на слово кошмарный (у Мандельштама это кошмарный человек, у Левина — кошмарный паукабель).