Андрей Ранчин - Вертоград Златословный

Сюжетное повествование, кстати, встречается в ПВЛ и позднее — в рассказе об ослеплении Василька Теребовльского.

ПВЛ — летописный свод ; тем не менее, интерпретация ее как единого, целостного текста вполне оправданна. Именно так она должна была осознаваться (и осознавалась) древнерусскими книжниками: свидетельством этому является и включение имени Нестора в заглавие Хлебниковского списка — сохранившего, как принято считать, текст позднейшей (не несторовской), третьей редакции ПВЛ, — и отношение русского летописца XV в. к «великому Селивестру Выдобыжскому» (нелицеприятному и неподкупному свидетелю, занесшему в свой труд «вся добраа и недобраа», ничего «не украшая») как к составителю этой летописи в целом [ПСРЛ Никоновская 1897. С. 211]. На оправданности такого исследовательского подхода к ПВЛ настаивал И. П. Еремин в своей книге [Еремин 1947. С. 9]; относительно недавно его аргументы были повторены А. А. Шайкиным [Шайкин 1989. С. 11, 211–212]. Впрочем, трудно согласиться с принадлежащим А. А. Шайкину жестким противопоставлением исследования летописи как единого текста «текстологическому подходу», дробящему этот текст на множество разнородных фрагментов: два подхода взаимно дополняют друг друга.

В другой работе [Шайкин. 2001б]; переиздана в кн.: [Шайкин 2005. C. 144–157] исследователь предлагает выделение в составе Повести временных лет четырех семантически единых пластов, соотнесенных между собою:

«1. Время племенной розни: утрата самостоятельности.

2. Время первых князей (от Олега до Ярослава): сложение и существование сильного независимого государства, его экспансия.

3. Время междоусобной розни (от Ярославичей до Святополка Изяславича): ослабление государства, неспособность эффективно противостоять половецкой угрозе.

4. Время Владимира Мономаха: возрождение могущества Руси, разгром половцев, возобновление попыток возвращения придунайских территорий» [Шайкин 2001б. С. 10]; ср.: [Шайкин 2005. С. 156].

Ср. сказание о трех братьях — Лехе, Русе, Чехе, — владевших тремя славянскими королевствами, в западнославянской хронографии: [Великая хроника 1987. С. 52]. Из последних работ о тернарных структурах в ПВЛ см.: [Петрухин 2006а. С. 38–39].

Попытки выделить мифологическую и историческую основы этого сказания предпринимались неоднократно. См., прежде всего: [Былинин 1992. С. 14–43].

Принцип триады в ПВЛ реализуется не только в мотиве триумвирата князей. Он проявляется также и в противопоставлении Руси варягам и грекам; эта тернарная оппозиция затем снимается в рассказах о призвании Рюрика с братьями и о женитьбе Владимира на варяжке Рогнеде и позднее — о взятии Владимиром Корсуня и о его браке с византийской принцессой Анной. См.: [Виролайнен 1996а. С. 33–52]. Ср. также замечания о роли триады «Сим, Хам, Иафет», высказанные в книге [Шайкин 1989]. См. также: [Гиппиус 1994. С. 136–141]; [Данилевский 1998б]; [Петрухин 1998а. С. 23] (в ПВЛ «призвание варяжских князей есть установление порядка и справедливости — они должны править „по ряду, по праву“, то есть восстановить „справедливость и право“, которые были заповеданы сыновьям Ноя» [Петрухин 1998а. С. 27]); [Петрухин 2000б. С. 124–125] (отриадах правителей в раннем русском летописании как о возможном отражении и библейской модели, и исторических реалий); [Петрухин 2003. С. 93–118]; [Петрухин 2006. С. 486–487]; [Живов 2002. С. 183].

Источник первой «триады» в ПВЛ — сказания о разделении земли между сыновьями Ноя и запрета вступать в чужой «жребий» — Книга Юбилеев; летописцу она могла быть известна по хронографической компиляции (ср.: [Летописей 1999. С. 6, л. 9]) и по 28-му ответу Анастасия Синаита в Изборнике Святослава 1073 г. [Симеонов сборник 1991. С. 472, л. 139 об. в.]. См. об этом [Franklin 1982]; по мнению А. Тимберлейка, источник именно Анастасий Синаит, скорее всего, по тексту Изборника [Timberlake 2006. Р. 102, note 7].

А. Тимберлейк считает, что завещание Ярослава Мудрого под 1054 г. и известие о распре между его сыновьями под 1073 г., содержащее ссылку на запрет «не вступать в чужой жребий/предел» из сказания о сыновьях Ноя, принадлежат руке одного сводчика, которого он отождествляет с составителем Начального свода; ему же, по-видимому, принадлежит рассказ о сыновьях Ноя [Timberlake 2006]. А. А. Гиппиус, указывая на «характерную ошибку» (Сиф вместо Сима) в статье 1073 г., считает, что эта запись принадлежит сводчику 1093 г. (Начального свода), в то время как две остальные (о Симе, Хаме, Иафете и о завещании Ярослава — сводчику 1072/1073 гг. (первого Киево-Печерского свода, по А. А. Шахматову) [Гиппиус 2006. С. 75].

Однако во втором из трех фрагментов — в завещании Ярослава — не упомянуты ни Сим, ни Сиф [ПВЛ. С. 70]; поэтому атрибутировать его сводчику 1072/1073 гг., как это делает А. А. Гиппиус, бесспорных оснований нет. (Кстати, теоретически можно допустить, что один и тот же книжник в одном фрагменте делает ошибку отождествления, а в другом нет, либо это исправление протографа известных нам списков ПВЛ. )

О параллелях к принципу «не преступати предела братия» из летописной повести о Борисе и Глебе и о созвучии ее со статьей 1072 г. о перенесении мошей святых см.: [Гиппиус 2006. С. 76].

Анализу семантического наполнения рассказа о крещении князя Владимира посвящена моя статья «Хроника Георгия Амартола и Повесть временных лет: Константин равноапостольный и князь Владимир Святославич», переизданная в настоящей книге.

О соотношении всемирной истории и национальной истории в древнерусской хронографии и в летописании см. также: [Водолазкин 2003. С. 57): «Всемирная история представлялась русской в качестве зеркала, где русская история видела отражение своих собственных событий. Это были два чрезвычайно близких типа истории — с одними и теми же принципами оценки событий и одной и той же целью изложения»). Здесь же — о концепции истории в средневековой русской хронографии: «Архаичная по своей природе идея деградации истории поддерживается в историографии и активным использованием Книги пророка Даниила» (с. 64); «Ни в тексте, ни в структуре рассматриваемых памятников не содержится ничего такого, что дало бы повод переоценивать исторический оптимизм их составителей. Одобрительное отношение ко многим событиям прошлого никак не предполагает аналогичного отношения к исторической перспективе. Ее просто нет» (с. 65).

При этом минимальным элементом летописного текста является, очевидно, не погодная статья, а известие в рамках этой статьи. См. об этом: [Гимон 2004. С. 30–34); ср.: [Лаушкин 2004. С. 101–104].

Включение в летопись «пустых» дат вызывало недоумение еще у А. Шлецера: «Русские временники, подобно Англо-Саксонским, имеют странный обычай означать и тот год, в котором ничего не сделалось» (цит. по: [Сухомлинов 1856. С. 28]).