Владимир Козаровецкий - Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Противоречие неразрешимо, если не вспомнить, что для Пушкина ничего не стоило поменять дату под стихотворением, и причина для этого у него была: «склоняяся на долгие моленья…» ; « мучительнотобою счастлив я…» Он понимал, что стихотворение выдает его и жену с головой, а ему меньше всего хотелось, чтобы кто бы то ни было заглядывал к нему в постель – во всяком случае, при его жизни. Между тем, стихотворение было – из лучших. И мистификатор ставит отводящую дату .

Этому существуют косвенные доказательства: судя по копиям, на автографе дата не стояла вообще, в копии, имевшейся у вдовы поэта, стояла дата «1831», а в некоторых списках стихотворение имело название «К жене» и под ним стояла дата «1832». Для серьезных пушкинистов соотношение стихотворения с датой под ним всегда было прозрачным, и только наш советский официоз, во всем его ханжестве идеализации отношений Пушкина с женой, не позволял открыто говорить о том, что это мистификация и что стихотворение следует относить к 1831 году. Однако даже и в Полном собрании сочинений, переизданном к 200-летию со дня рождения Пушкина, под ним стоит – «1830».

К чему это приводит, нетрудно представить. Любой, кто попытается объяснить, о чем это стихотворение, при такой датировке вынужден фантазировать напропалую – наподобие Л.Аринштейна, который в своей книге «Пушкин. Непричесанная биография» эту датировку принял, не подвергнув сомнению.

II

Имеет ли какую бы то ни было целесообразность такой разбор пушкинского самообнажения и стоит ли и сегодня «заглядывать к нему в постель»? На фоне нынешних телевизионных откровений мои рассуждения – сама невинность, но даже они не имели бы смысла, если бы не проливали свет на характер взаимоотношений поэта и его жены, что, в свою очередь, может многое объяснить в истории дуэли и смерти Пушкина. Ведь если отношения Пушкина и Натальи Николаевны, описанные в этом стихотворении, сохранились и в дальнейшем, возможность реального романа Натали – с Дантесом ли, как это принято в нашей пушкинистике, или с Николаем I, как считал П.Е.Щеголев и считает академик Н.Я.Петраков, – становится более чем вероятной. Ведь Наталья Николаевна была не просто красивой – она была первой красавицей своего времени. А женская красота – не дар, а испытание : устоять перед множеством искушений, вызываемых обожанием многочисленных поклонников, без любви к мужу вряд ли возможно. Что же говорить о неискушенной провинциалке, очутившейся в высшем свете – и даже еще выше: в непосредственной близости императорского двора и под восхищенными взглядами самого императора?

Николай I «положил глаз» на Наталью Николаевну уже в 1831 году, когда Пушкины после свадьбы сняли дачу в Царском Селе, а императорский двор туда загнала холера. К тому времени царь уже был наслышан о красоте Натальи Гончаровой, за год до этого появлявшейся на московских балах, а всех красивых женщин, имевших отношение к высшему свету, Николай из виду не упускал. Существует множество свидетельств того, что «женский светский аристократический Петербург составлял личный гарем царя» («Синтаксис», 1982, № 10); Н.А.Добролюбов даже написал статью о «Разврате Николая Павловича и его приближенных любимцев», где, в частности, среди дам, удовлетворявших похотливый пыл императора, называлась и Наталья Николаевна Пушкина.

«Можно сказать, – писал он, – что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушений на ее любовь со стороны или самого государя или кого-нибудь из его августейшего семейства. Едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок был такой: брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов».

Царь неожиданно начинает осыпать Пушкина милостями: его принимают обратно в Иностранную коллегию в чине, в каком он был уволен, но с семикратным жалованьем и без обязательств бывать в присутствии. Его допускают в секретные архивы, с тем чтобы он мог начать собирать материалы по истории Петра. Сам факт разрешения писать историю Петра в глазах света – высочайшее благодеяние, поскольку Пушкин становится как бы царским историографом, преемником Карамзина. Одновременно и царь, и царица проявляют нескрываемый интерес и к жене Пушкина, и поэт, достаточно искушенный в придворных нравах, догадывается, куда клонится дело: в его сообщениях П.В.Нащокину и П.А.Плетневу о милостях, которые оказывает ему царь, сквозит тревога:

«…Скажу тебе новость (но да останется это, по многим причинам , между нами), – пишет он Плетневу 22 июля 1831 года, – царь взял меня на службу, но не в канцелярскую или придворную, или военную – нет, он дал мне жалование, открыл мне архивы, с тем, чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал (фр.): Так как он женат и не богат, то нужно позаботиться, чтобы у него была каша в горшке. Ей-богу, он очень со мною мил».

Свет оказываемые Пушкину милости понимает однозначно – как следствие внимания императора к его жене. Предполагается, что Пушкин должен быть этим осчастливлен и что дальнейшие милости не заставят себя ждать, если его жена будет благосклонна к любовным ухаживаниям царя. А провинциальная девушка, вдруг оказавшаяся на вершине славы и не связанная любовью к мужу, несмотря на его предупреждения, быстро принимает тон и манеры поведения светского легкомыслия и, окрыленная успехом, летит, как бабочка на огонь, на обожанье и флирт.

Сознательно идя на такой шаг – сватаясь к девушке, заведомо его не любившей, – Пушкин во многом предопределил события его последних лет и дней. Отсутствие взаимности в семейной жизни не только одарило его «мучительным» счастьем, но и добавило несчастий, замкнув роковой круг.

Весной 1834 года издатель Пушкина, профессор словесности Петербургского университета П.А.Плетнев приходит на занятия, но вместо очередной лекции читает студентам только что опубликованную в журнале «Библиотека для чтения», издававшемся А.Ф.Смирдиным, первую часть сказки «КОНЕК-ГОРБУНОК» и называет ее автором присутствующего здесь же их товарища, Петра Ершова. Студенты поражены тем, что ничем не примечательный Ершов, о стихотворном таланте которого они и не подозревали, написал блистательную сказку в стихах. Разрешение в печать было подписано цензором А.В.Никитенко, тоже профессором Петербургского университета, читавшим теорию литературы; публикации было предпослано анонимное предисловие, в котором автор сказки был отнесен к самым талантливым русским поэтам: