Ирина Минералова - Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие

То, что А. Белый объявлял Чехова «символистом», может показаться чем-то прямолинейным, содержащим в себе натяжку. Но для адекватного понимания мысли Белого существенны такие его теоретические суждения: «Реализм есть только вид импрессионизма» и «импрессионизм – поверхностный символизм» [353]. Тем самым, весьма своеобразная трактовка термина «реализм» давала Белому возможность, не отрицая в таланте Чехова реализма (который только «вид импрессионизма», импрессионизм же всего лишь «поверхностный символизм» – символизм вне групповой, четкой «идейной» принадлежности к символистам), одновременно считать его символистом.

Вообще же, в эпоху, проходившую под знаком художественного синтеза, исследователю изначально приходится быть готовым прежде всего ко многочисленным вариантам взаимослияния, плавного перехода от одного к другому, отсутствия четких границ и граней. Введение новых названий, излишнее «педалирование» названий, не получивших широкого признания, может повлечь возведение в порядке исследовательского «конструирования» иллюзорных границ и граней – там, где их реально не было (или неясен характер того, что же фактически было). Реализм, символизм, футуризм проявили себя в серебряный век с бесспорной отчетливостью. Импрессионизм – несомненно, нет.

Вот Л.В. Усенко объявляет «импрессионистом» Б. Зайцева. При этом он даже вспоминает между делом, что один из современников назвал последнего «задушевный лирический поэт» [354]. Но каких-то выводов из этой «проходной» цитаты исследователь не делает. В результате в «Волках» обнаруживается «поток неустойчивых переливов воздушно-световой среды» (это не о картине живописца, а о словесном тексте – так что все сказанное суть образно-переносное применение тех характеристик, которые впрямую применимы разве лишь к какому-то русскому живописцу) [355]. Сообщается, что «современники Б. Зайцева обратили внимание на связь его прозы с живописью» [356]. В эпоху «синтеза искусств» упоминания о связи с живописью, музыкой и т.п. у критиков были популярны применительно к самым разным писателям. Но исследователь, сославшись на приведенное, дальше начинает говорить уже не о связи прозаика Зайцева с живописью, а о его связи с импрессионистической живописью, корректируя таким образом свидетельства современников в соответствии с характером развиваемой концепции. «Руанский собор» и «Стог сена на закате» К. Моне сопоставляются с «Волками» и «Мглой» Б. Зайцева. Трудности предпринятого сопоставления очевидны априори, и вполне естественно, что исследователю приходится в общем просто прибегать к характеризующему эпитету (у Зайцева «импрессионистически» передано то-то и то-то) [357].

Вот довольно типичная краткая характеристика искусства импрессионистов: «Сущность их искусства – в тончайшей фиксации мимолетных впечатлений, в особой манере воспроизведения световой среды...» [358]. (Потому приходится искать световые переливы и в литературных произведениях предполагаемых «импрессионистов», хотя здесь «техника» художника базируется не на цвете и свете, а на звучании и значении слов.) «Импрессионизм, – говорится в другом месте, – одно из направлений в искусстве, основанное на принципе непосредственной фиксации художником своих субъективных наблюдений и впечатлений действительности, изменчивых ощущений и переживаний» [359]. Французское «impression» и есть на русском языке «впечатление». У литературных импрессионистов на Западе, как отмечает исследователь, произведения в предельных случаях «не имеют... логического развития» (речь о поэзии Вердена) [360]. Но у настоящего художника отсутствие «логического развития» означает, что произведена замена такого развития на какое-то иное – иначе произведение просто распалось бы как целостность на вышеупомянутые «мимолетные впечатления». Отсутствие между элементами одного, ожидаемого типа связи (в данном случае – логического) у настоящего писателя означает лишь, что данный тип связей компенсирован введением какого-то другого типа. Применительно к импрессионизму в искусстве Запада давно выяснено, на какой же именно: причинно-следственные, то есть логические связи заменены в импрессионизме на связи интуитивистские, ассоциативные.

Ассоциативность связей, характерная для литературного импрессионизма, многое объясняет во внешних особенностях его произведений. «Традиционный сюжет противопоказан» импрессионизму [361]. Фиксация «мимолетного впечатления» реализуется как «выделение», подчеркивание тех или иных деталей (пусть субъективно воспринятых и обрисованных), а также как определенная автономизация деталей друг от друга (ср. с «выделенностью» и автономией мазка в импрессионистической живописи). Традиционный сюжет реалистического типа предполагает причинно-следственные мотивировки, пропорциональное внимание ко всяким деталям (а не подчеркивание каких-то «излюбленных» деталей), стремление к объективной их обрисовке, типизирующее обобщение изображаемого. Преобладание же ассоциативных связей вполне естественно противоречит подобным задачам.

Если полагать ассоциативность сугубо импрессионистическим признаком, то феномен импрессионизма в русской литературе серебряного века начинает выглядеть как нечто «без берегов». Чуть не две трети всей литературы периода попадет тогда «в импрессионизм».

Вот рассказ Б. Зайцева «Хлеб, люди и земля». Одной-единственной фразой писатель обрисовывает жизнь целого поколения:

«Семидесятилетние деды помнят, когда не было еще ни станции, ни жиденьких рельс, ни граммофона, ни Гаврилыча... глаза у них слезящиеся и усталые, а сзади, за горбом, длинная жизнь, в хижинах, которые прохваживает насквозь ветер, с плетневыми навесами, курами, метелями и попами». Понятно, что это перечисление представляет собой не просто разнородную мешанину понятий из не связанных между собою смысловых сфер. Но «граммофон», приходящий художнику на ум рядом с «рельсами», и «метели», вспоминающиеся сразу после «кур», – проявление не логического, а ассоциативного развертывания содержания. Логическое развитие отсутствует, сюжет традиционного типа не выписан и плюс к этому еще ассоциативность... Но все же – импрессионизм ли перед нами в данном случае?

Зайцевское перечисление не может не напомнить чеховские перечни деталей, в которых внешне «случайным» порядком сплетаются сложные смысловые отношения. Ср. другой пример из рассказа Б. Зайцева: «Среди полей станция: красный дом из кирпича, рядом водокачка. Мимо станции железный путь: разъезды, фонари, склады и вагоны» (эта цитата частично привлекалась нами выше в иной связи). По фрагменту описания, по «укрупненной» детали в этом фрагменте читательская мысль невольно «восстанавливает» картину всего «железного пути» и жизни этих многочисленных, таких похожих друг на друга станций. Так через деталь достигается художественно-философское обобщение. И уже не вызывает удивления, что у Зайцева в одном ряду (в одном пути) оказываются молоко, мука, скот, люди разного звания (и чаще других среди людей упоминаются солдаты). Вместо предполагаемой «импрессионистической зарисовки» – символически-философское произведение. Отсутствие в рассказе сюжета, событийности как таковой, его перенасыщенность персонажами (причем «проходными», если судить с точки зрения прозаической), – все символически возвышает произведение, делая его, как мы уже подчеркивали, явлением поэзии.