А. Галкин - Рефераты для дурёхи

Однако Андрей Соколов, вопреки обстоятельствам, остался человеком, то есть тем, от кого исходит доброта и достоинство. Сердце героя становится источником нравственного света. Тогда, стало быть, единственное, что остается человеку – это противопоставить судьбе доброту и человеческое достоинство. Вот где свободная безусловно действует! Что бы ни случилось с человеком, как бы круто ни обошлась с ним судьба, она не в силах отнять эти свойства, присущие подлинному человеку. Ни автомат, наведенный на человека, ни дуло пистолета коменданта Мюллера, ни гибель близких – ничто не властно над человеческим сердцем. В этом плане Шолохов, бесспорно, продолжает христианскую традицию этической проповеди, сложившуюся в произведениях ЛТолстого и Ф Достоевского.

В безрелигиозную эпоху, когда понятие о Боге насильственным путем искоренялось, выкорчевывалось из сознания так называемого советского народа, нравственный закон оставался жить в человеческом сердце. Сама шолоховская метафора сердца как вместилища любви, свойство которой – щедро расточать себя людям, – эта метафора показывает, что память о Боге не исчезла, а только утонула в глубинах человеческого сердца. Страдания, выпавшие на долю русского народа во время войны, обнажили в людях в буквальном смысле божественный дар любви, до времени погребенный под наносным илом коллективизма.

И все же проповедь воинствующего атеизма не прошла бесследно: идея Бога вынуждена была трансформироваться, изъять из себя атрибуты божественности, отыскать лазейку в лоне безрелигиозной нравственности. Сердце у Шолохова – вольно или невольно для писателя – выступает еще и как метафорическая замена Бога.

В образности Шолохова явно ощутимо влияние фольклора (ср. "сердце не камень" и пр.), что объясняется художественной задачей рассказа: показать героя человеком народа, даже простецом, бесхитростным, но невольным философом.

Любопытно, насколько сходно рассматривали человеческое сердце христианские; исихасты: "А сердце, по аскетическому преданию христианского Востока, есть средоточие человеческого существа, корень деятельных способностей, интеллекта и воли, из которой исходит и к которой возвращается вся духовная жизнь. Источник всех душевных и духовных движений, сердце, по учению святого Макария

Египетского, есть "рабочая храмина дел правды и неправды" (Лосский ВН Очерк мистического богословия Восточной Церкви. М, 1991, с. 151.).

Вот когда мы видим принципиальнейшую разницу между "Книгой Иова" и рассказом Шолохова Иов ничуть не сомневается в том, что Бог существует. Его стенания и вопли обращены к Творцу, пускай несправедливо с ним, Иовом, обошедшемуся. Но связь Бога и человека в "Книге Иова" нерасторжима, это аксиома, на которой строится сюжетный замысел произведения.

В противоположность Иову Андрею Соколову психологически гораздо тяжелей мириться с судьбой. По существу, ему не к кому обратить свои упования и стоны. Судьба у Шолохова, повторяем, безлична, она не одушевлена огненными упреками Иова живому Богу, который для страдающего праведника реальней трех друзей и жены, искушающей Иова злорадными словами: "похули Бога и умри"(2:9). Судьба вовлекает Андрея Соколова в социальный водоворот, и он подобен утлому суденышку, не ведающему, куда занесет его разбушевавшаяся стихия. Трагизм рассказа в том, что герой не в силах осмыслить свою личностную судьбу, он не находит к ней ключа. Отсюда глаза героя, "словно присыпанные пеплом". И хотя со стороны читателя подбирается искомый ключ: судьба народа – судьба Андрея Соколова, тем не менее обобщенность названия «Судьба человека», где и первое и второе понятие максимально философичны, вновь и вновь подчеркивает роковую непознаваемость судьбы, неподвластность ее путей человеческой воле, ее трагическую обезбоженностъ. Намеченная проблематика, несомненно, заложена в произведении Шолохова, вот почему теперь, анализируя рассказ с известной исторической дистанции, мы можем сказать, что назрела острая необходимость рассмотреть шолоховское произведение не столько с шаблонно-социологических, сколько с обще-гуманистических позиций.

Финал "Книги Иова" – ответ Бога праведнику из бури. Господь забрасывает Иова невообразимыми риторическими вопросами, на которые немыслимо дать ответы: "Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он? (…) Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкой схватить за язык его? (40:4,20) и пр. Иов кается в собственном неразумии и идет на попятный: "Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои видят Тебя; потому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42:5,6). В результате Бог возвращает Иову все отнятое сторицей.

Финал рассказа "Судьба человека" – соединение в трагическое созвучие лейтмотивов "слезы-сердце", очищение, омовение слезами, непреложная вера автора в человека, его нравственное достоинство и любовь, с которыми не совладать никакой самой злосчастной судьбе: "Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное – уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное – не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза…" [169]

Хотя Печорин ни разу не упоминает Бога, ни разу к нему не обращается, без идеи Бога вообще немыслимо понять, что хочет сказать Лермонтов, разрешая проблему фатума. Что он имеет в виду под понятием «судьба» и «свобода воли»? О чем, наконец, спорит Печорин с Вуличем?

Вулич формулирует их спор следующим образом: «…предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута…»

В понимании Печорина фатализм – отсутствие свободы воли.

Человек полностью зависит от предначертанной ему судьбы. Никакие движения – будь то реальные поступки или душевная жизнь – ничего не меняют: человек умрет точно в тот час, минуту и секунду, которые отведены ему судьбой. Именно так понимает фатум и Вулич.

Более того, не только смерть «запрограммирована» – «запрограммированы» и все поступки человека, даже самые ничтожнейшие. Человек, следовательно, представляет собой своеобразный механизм, развертывающийся в пространстве и времени. По этому поводу остроумно иронизирует Печорин уже после спора с Вуличем, когда безуспешно пытается заснуть: «видно, было написано на небесах, что в эту ночь я не высплюсь».

Наконец, фатализм означает отсутствие смысла жизни: если судьба дана человеку изначально и она предопределяет его существование от начала до конца, смысл человеческой жизни просто-напросто игнорируется как не имеющий значения.