Леонид Карасев - Гоголь в тексте

Итак, взгляд присваивающий, поглощающий, переводящий внешний мир внутрь смотрящего. Теперь, наверное, самое время вспомнить о названии настоящих заметок, где слово «поглощение» связано со словом «сюжет».

Что понимать под «сюжетом», если брать этот термин в самом расширенном понимании? Скорее всего, описание некоторой последовательности событий, у которой есть начало, середина и конец. Но если «середина» есть нечто длинное и размытое, то завязка истории и ее развязка достаточно конкретны и оформлены. Этим обстоятельством и продиктован наш особый интерес к началу и концу повествования – к точкам, где нечто существенное, решающее в сюжетном плане, дает себя увидеть едва ли не сразу (по сравнению с размытостью «срединного» течения сюжета). Начало гоголевского текста, то есть целого рассказа, главы или эпизода, во многих случаях оказалось связано темами зрительного присвоения. Гоголевский глаз (или глаз гоголевского героя) жадно смотрит на мир и поглощает его. И чаще всего, как это было показано ранее, предметом поглощения оказывается то, что оказывает на глаз наивысшее воздействие, – блеск, сияние, разноцветье. Но что значит «поглощать» или «присваивать», если перевести это на язык телесности, как не «поедать»? Так сама собой в «сюжете поглощения» объявляется тема зрения как поедания [39].

В принципе, поедание – частный случай поглощения, однако мне хотелось выделить эту тему особо, поскольку именно она вписана в тот ряд телесных аналогий, который мы рассматриваем.

Самый известный и много раз цитировавшийся пример дает «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Здесь соединение тем зрения и поедания дано настолько очевидно, что не нуждается в объяснениях: «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! (…) Взгляните ради бога на них, особенно если он станет с кем-нибудь говорить, взгляните сбоку: что это за объедение !» В очень смелом обобщении «смушки», то есть бараний мех, можно себе представить в виде чего-то съедобного (например, как суп, сваренный из кожаного ремня), однако ясно, что Гоголь имеет в виду исключительно внешние качества рассматриваемого предмета. «…какие смушки! сизые с морозом! (…) Описать нельзя: бархат! серебро! огонь!» Это любование внешним видом вещи («взгляните ради Бога», «взгляните сбоку»), переданное в терминах съедения-присвоения.

Другой пример объединения тем зрения и еды – также из числа достаточно выразительных – видим в начале пятой главы «Мертвых душ», где Чичиков в сцене «разъезда» двух сцепившихся экипажей смотрит на молоденькую девушку. Я уже брал этот случай, но теперь обратим особое внимание на заключенный в нем смысл зрения-поедания. «Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко , и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца ». Помимо очевидного сравнения лица девушки с чем-то съедобным (рассматривание-поедание), здесь есть и особая задержка на этой теме. Сравнение длится, продолжается, вытягивает из себя что-то дополнительное. Не просто лицо, как яичко, а еще и ключница, которая это яичко испытующе разглядывает. «Испытующе» – в данном случае означает все ту же тему зрения-поедания, ведь ключница рассматривает яйцо не из эстетического любопытства, а с вполне конкретными намерениями: годится оно для еды или не вполне. И еще присутствует здесь все та же тема блеска и сияния, на этот раз поданная в ключе рассматривания яичка на просвет. Иначе говоря, съедено будет то, что наполнено светом солнца. Переходя от метафор к метаморфозам [40], можно сказать, что съедению подлежит собственно солнечный свет .

Пример из начала второй части «Портрета» уже приводился, однако стоит вспомнить про него еще раз с тем, чтобы проявить в нем сугубо телесный смысл. Про пришедших на аукцион покупателей сказано: «Длинная зала была наполнена самою пестрою толпою посетителей, налетевших как хищные птицы на неприбранное тело ». Поскольку речь идет о именно о рассматривании картин, об оценке увиденного, гоголевское сравнение приобретает тот самый оттенок зрения-поедания, который нас, собственно, более всего интересует.

Еще пример из отрывка «Фонарь умирал», где сказано если не о непосредственном зрении-поедании, то о чем-то близком. Да и слово здесь употреблено вполне конкретное. О студенте, смотрящем на прекрасную женщину, сказано, что он « пожирал глазами чудесное видение». А в том же «Портрете» художник Чартков смотрит на изображение старика и видит: «Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его». Если для какого-либо другого автора словосочетание «пожирать глазами», скорее всего, не более чем метафора, то для Гоголя, если иметь в виду все сказанное выше, это не совсем так: его словоупотребление, когда дело касается взгляда, зрения, рассматривания, несет в себе что-то более вещественное, телесное, нежели обычное сравнение или уподобление. Собственно, сила и «пожирающая» способность названного взгляда подтверждаются интенсивностью тех чувств, которые студент испытывает: его «всякая горничная девушка на улице кидала в озноб»; что ж тут сказать о случае, когда пред ним явилась такая ослепительная красота. Гоголь пишет про «ослепительную белизну лица и шеи» красавицы, ее «ослепительно божественное платье», то есть перед нами очередной случай того, когда глаза «пожирают» квинтэссенцию видимого – «чудесное виденье», а именно белизну и блеск.

Приведенные примеры, где темы зрения и поедания соединены вместе, вполне очевидны, поскольку одно действительно стоит подле другого. Однако нередко в гоголевских текстах мы имеем дело с тем, что можно было бы назвать «постепенным переходом» одного в другое: сначала блеск, разноцветье, которые видит взгляд, а затем запах еды или сама еда.

Начало «Сорочинской ярмарки»: идет описание «роскошного» дня в Малороссии со столь часто упоминаемыми в начале гоголевского текста «блеском», «серебром» и «золотом», а затем авторский взгляд с деревьев, реки, неба переходит на предметы иного рода. Сначала упоминаются огороды с подсолнечниками, затем «снопы хлеба», а потом возникает картина ярмарки. Появляются «чумаки с солью и рыбою», «горы горшков», «расписанная ярко миска», то есть либо сама еда, либо вещи, с едой связанные. А вот начало пятой главы. Сначала – праздник зрения, блеска и сияния, затем описание еды и, главное, ее запах: «Усталое солнце уходило от мира, спокойно пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко румянился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучами оконниц горели ; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные ; горы арбузов и тыкв казались вылитыми из из золота и темной меди ». И, наконец, явление запаха еды: «Где-то начинал сверкать огонек , и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам». Как видим, в этом фрагменте – полный гоголевский набор: «блеск», «свет», «золото» (то есть апофеоз зрения), затем запах еды и сама вкусная еда.