Леонид Карасев - Гоголь в тексте

В начале пятой главы незаконченной повести «Страшный кабан» смысловая конфигурация все та же – взгляд, впускающий в себя разноцветье и многообразие мира, затем сравнение пестрой толпы с едой, а затем и появление самой еды: «Как только проснулся Остраница, то увидел весь двор, наполненный народом: усы, байбараки, женские парчевые кораблики, белые намитки, синие кунтуши; одним словом, двор представлял игрушечную лавку, или блюдо винегрета …». Хозяин должен был «принять неимоверное множество яиц, подносимых в шапках, в платках, уток, гусей и прочего…» Далее упоминаются две бочки с горелкой и столы, «трещавшие под баранами» и жареными поросятами с хреном.

В повести «Майская ночь, или утопленница» в начале двух глав картина блеска и сияния (а где блеск, там и зрение) соединяется со словом «ужин», то есть с едой. Вторая глава открывается знаменитым описанием ночи («Знаете ли вы украинскую ночь?.» и т. д.) с перечислением «чудных видений», серебра и блеска, а затем, как это было в «Сорочинской ярмарке», взгляд переходит с вещей природных на человеческие: «… блестят при месяце толпы хат ; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены (…) Где-где только светятся узенькие окна . Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин ». Та же связка – свет и еда, только поданная предельно коротко, есть и в начале четвертой главы. Ее первые слова: «Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Голова уже давно окончил свой ужин …».

Нечто похожее можно увидеть и в начале «Пропавшей грамоты»; здесь интересующая нас связка (так же, как это было в «Сорочинской ярмарке») усилена явлением запаха. Сначала идет нечто вроде предисловия к истории, а затем начинается сама история. Снова перед нами картина ярмарки , где описание всяческого цветового разнообразия сливается с описанием аппетитного запаха: «…дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих сластен понесся по всему табору».

Объединение тем взгляда и еды видим и в самом начале «Страшной мести»: здесь вместо ярмарки – свадьба, то есть тоже что-то пестрое, подвижное соединяется с напоминанием о том, как в «старину любили хорошенько поесть». А в начале третьей главы при описании комнаты на фоне любимого гоголевского золота и серебра снова является напоминание о еде: «Вокруг стен вверху идут дубовые полки. Густо на них стоят миски, горшки для трапезы . Есть меж ними и кубки серебряные, и чарки, оправленные в золото …» (а где есть золото и серебро, там всегда есть пусть и напрямую не названное зрение). В главе десятой, половина которой занята описанием Днепра («Чуден Днепр при тихой погоде…»), после разнообразных упоминаний о блеске и сиянии («вылит из стекла», «зеркальная дорога», звезды «отдаются в Днепре», «серебряная струя» и т. д.) сказано о сошедшем на берег колдуне, которому «горька тризна , которую свершили козаки над убитым своим паном». Как не смотри на дело, а упоминание о еде (тризна) появляется сразу же после общей картины чудной и сверкающей природы. К тому же сразу после этого колдун занимается приготовлением если не еды, то, во всяком случае, чего-то родственного: «…поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы ; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды и стал лить …».

В «Ночи перед Рождеством» в начале пятой главы вскоре после очередного описания «чудной» украинской ночи («Все осветилось (…) снег загорелся широким серебряным полем и весь обсыпался хрустальными звездами (…) Чудно блещет месяц !») рассказывается про то, как девушки «выгружали мешки и хвастались паляницами, колбасами, варениками , которых успели уже набрать довольно за свои колядки». Сначала радующие взгляд блеск и сияние, затем еда. Если идти непосредственно по тексту, то выяснится, что вся эта еда была добыта при блеске и сиянии: месяц светил, а колядующие, переходя от дома к дому, наполняли свои мешки всяческой провизией.

В эпизоде с Пацюком и галушками связь зрения с едой не оставляет сомнений. Смотрит на галушки, впрочем, не только Пацюк, но и Вакула. Он видит, что вареники и сметана стоят на полу. « Мысли его и глаза невольно устремились на эти кушанья . “ Посмотрим , – говорил он сам себе, как будет Пацюк есть вареники ”». И далее – о самом колдовском взгляде: Пацюк « поглядел на вареники и еще сильнее разинул рот ». Хотя ест он ртом, тем не менее особая роль взгляда дана со всей определенностью, ведь не руками же он переворачивает вареник в миске со сметаной и посылает наверх. Когда Вакула произносит: « Вишь какое диво» (а «диво» – то, что можно видеть. – Л. К. ) – и в изумлении открывает рот, с ним происходит то же самое: вареник поднимается из миски и летит к нему рот.

В начале «Вия» Гоголь дает картину утреннего Киева, описывая, как спешат на занятия толпы школьников и бурсаков. А затем эта пестрая картина плавно сменяется темой еды: одно естественным образом переходит в другое. Сначала упоминается запах «горелки», потом появляются «торговки с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками » и прочими дразнящими аппетит бурсаков лакомствами. В принципе, в этом нет ничего особенного – после рассказа о школьниках дать развернутое описание предлагаемой на рынке еды. Но дело-то в том, что после пестрой картины утренней толпы можно было говорить о чем угодно, однако речь в очередной раз заходит именно о еде, и это становится – на фоне приводившихся примеров – чем-то вроде правила.

Начало «Невского проспекта». Гоголь дает общую вступительную картинку Невского проспекта («Чем не блестит эта улица…») и затем упоминает о запахе еды и о самой еде: « Начнем с самого раннего утра , когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами …» (как мы помним, финал «Невского проспекта» окрашен совсем другим запахом – запахом «вонючего» фонарного масла).

Повесть «Нос» открывается похожим образом: «Цирюльник Иван Яковлевич (…) проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба ». Иначе говоря, утро, пробуждение, первый взгляд на мир – и тут же власть запаха, переводящего восприятие мира из регистра «чистого», зрительного восприятия в регистр поглощения или поедания. Я уже не говорю о том, что сама ситуация обнаружения носа в середине хлеба сводит две возможности человеческого восприятия мира воедино. Иван Яковлевич пристально рассматривает непонятный предмет (« поглядел в середину», « увидел что-то белевшееся » [41], «стал протирать глаза ») и видит, что это нос, то есть орган обоняния, которое естественным образом связано с едой. В этом смысле замечание Иннокентия Анненского о «Портрете» и «Носе» [42]можно скорректировать следующим образом: «Нос» в не меньшей степени есть повесть о зрении, чем об обонянии. Здесь о зрении сказано очень много, да и сама драма майора Ковалева – это драма зрения. Сначала майор страдает от того, что не видит своего носа, а затем столь же сильно радуется тому, что наконец его видит (в конце повести майор Ковалев смотрит на себя в зеркало, по крайней мере, восемь раз ).