Леонид Карасев - Гоголь в тексте

Самовар, если возвратиться к нашей теме, – это все тот же блеск, метонимически связанный с едой (в данном случае с питьем), поскольку перетекающее внутрь тела содержимое блестящего сосуда несет в себе его смыслы.

На фоне сказанного выше (я имею в виду не только сугубо телесные примеры, но и все, что было рассмотрено в первом разделе о финалах) можно заключить, что начало и конец гоголевского текста во многом противостоят друг другу: «съеденная», поглощенная в начале красота, к концу текста деградирует, переходит в свою противоположность [54]. Что это такое в телесном плане, пояснять не надо; в более же широком смысле названная тема проявляется в многочисленных упоминаниях грязи, помоев, дряни, сора, черта, мертвечины и пр., то есть всего того, что противоположно началу живому и прекрасному. Как в последних строках «Заколдованного места»: «Засеют как следует , а взойдет такое, что и разобрать нельзя (…) черт знает, что такое !». Ну а в описании характера «зятя Мижуева» (встреча Чичикова и Нозрева) сказано и вовсе коротко и точнее некуда: он был из тех людей, что «начнут гладью , а кончат гадью ».

Ну а что же находится посередине названного процесса, если говорить о плане материально-телесном? Оставаясь в рамках все того же естественного порядка вещей, не остается ничего другого, как признать, что речь должна идти о процессе пищеварения.

Менее всего хотелось бы задерживаться на этом месте, поскольку приводить примеры всех кушаний, застолий, угощений, которыми полнятся – чаще всего в середине рассказа, главы, эпизода – сочинения Гоголя, нет смысла; они и так всем прекрасно известны и занимают в гоголевской прозе десятки и десятки страниц. Поэтому если мы и будем их воспроизводить, то лишь в самом сжатом виде.

Другое дело не фактическая, предметная – та, что на виду (названия блюд, напитков, длительность застолья и пр.), а сюжетная, смысловая сторона дела. Логика нашего рассмотрения – сначала зрение-поглощение, зрение-поедание, а в финале депрессивная картина дефекации-смерти (метафорическая или приближающейся в некоторых деталях к вполне реальной) – предполагает, что в своем «срединном» течении гоголевский сюжет также должен содержать в себе нечто телесное: в данном случае речь идет о процессе пищеварения, представленном как в его непосредственном, так и превращенном, метафорическом плане. В плане структурном это означает, что перед нами – триада, крайние члены которой обозначены четко и относительно невелики по своему объему, тогда как среднее звено не вполне определенно, размыто и занимает – не всегда, но довольно часто – большую часть текста. Это означает, что на протяжении повествования (не всего, конечно, и на каком-то глубинном его уровне) идет работа, сопоставимая с «усвоением» или «перевариванием» материала, заданного изначально [55]. До какой-то степени это можно сопоставить с трехфазовой схемой творческого акта, предложенной А. Белым, который хотя и имеет в виду творчество вообще, но пишет об этом все-таки в связи с Гоголем. Продукт творческого процесса «переживает три стадии: рождение образа из звука, рост и членение образа в систему образов, и, наконец, всплывание в ней тенденции». В гоголевских текстах Белый видит « антитезу второй фазы сопоставлением с тезой первой». И хотя предлагаемые разъяснения относительно каждой из фаз довольно туманны (да и Белый не имел ввиду пищеварения, хотя его лексика говорит об обратном), все же настойчивое употребление слова « членение » по поводу второй фазы, можно соотнести со второй стадией «сюжета поглощения», где членению соответствует переваривание-усвоение. И тем более интересующий нас смысл проступает в описании второй фазы с выходом в третью: первичные образы, меняющие «очертания гиперболической напученности , переходящей в бесформенность, в безобразность » [56]. Разумеется, гоголевский текст связан не только с означенной темой. Понятно, что тема пищеварения не определяет всего Гоголя; но ясно также и то, что без этой темы, вне ее, гоголевское сочинительство не состоялось бы в том виде, в каком оно состоялось. Тут самое время еще раз вернуться к давней работе И. Д. Ермакова, значение которой со временем лишь вырастает: «Я далек от мысли утверждать, что весь характер Гоголя исчерпывается указанием на физиолого-психологические черты (…), но с этими чертами больше всего боролся Гоголь» [57]. Следы этой «борьбы» как раз и видны в его сочинениях, и они – опять-таки далеко не во всем, но все же вполне реально – оказали влияние на строй гоголевского сюжета, на подбор соответствующих обстоятельств и символических деталей. В этом смысле оценка, данная гоголевским сочинениям Б.Зайцевым, может быть понята и в интересующем нас ключе: «…сама жизнь его, и его судьба входят в его творение: он нечто написал самим собой » [58].

Если попытаться обозреть ситуацию в целом, то можно заметить, что события, составляющие, условно говоря, «середину» многих гоголевских сочинений (повестей, рассказов, их частей, глав, эпизодов), могут быть как относительно спокойными, ровными, так и неспокойными, напряженными (переполох, сумятица, ссора и пр.). И это при том, что зачины и финалы названных текстов в тематическом и терминологическом смысле оказываются (о чем шла речь на протяжении едва ли не всех предыдущих страниц) типологически однородными. В начале это, как мы помним, тема поглощающего зрения, тема «съедения» мира, чаще всего в его наиболее сильных для зрения проявлениях (блеск, сияние); в финале же речь идет о темах, связанных с идеологией «низа», и конкретнее – «низа» телесно-отправного, с соответствующим спектром словоупотребления: от «земли», «ног», «обуви», «грязи», «сора» – до «помоев», «дряни» и «вони». Что касается того повествовательного пространства, которое расположено между конструктивными позициями начала и конца, то здесь границы весьма расплывчаты, поэтому и серединой это пространство можно назвать весьма условно – за вычетом тех, правда частых, случаев, когда сам текст невелик размером, а ситуации начала и концовки прописаны достаточно подробно. Смысловая «середина» как бы плавает между началом и концом, и ее фактическое расположение в различных случаях может быть различным: иногда интересующий нас «центр» повествования ближе к его началу, иногда ближе к концу. В конструктивном отношении «середина», если смотреть на нее исключительно с избранной нами точки зрения, – это описание той трансформации (деградации), которая превращает одно в другое: блеск и золото начала текста – в финал-дефекацию.

Примером спокойного, во всяком случае на большей части движения сюжетного «тракта», может служить повесть «Старосветские помещики», где между полюсами начала (зрение-поглощение) и концовки (картина всеобщей деградации и разорения) располагается описание спокойной и сытой жизни Афанасия Ивановича и его супруги Пульхерии Ивановны. С точки зрения «сюжета поглощения», середина текста – это этап «усвоения», поддержанный не только многочисленными описаниями кушаний, но и их приготовления. Как пишет Гоголь, дом «был совершенно похож на химическую лабораторию. Под яблонею вечно был разложен огонь; и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и еще не помню на чем. Под другим деревом кучер вечно перегонял в медном лембике водку на персиковые листья, на черемуховый цвет…». Примерно то же самое можно сказать и о течении жизни самих «старосветских помещиков». Мотив «вечного» процесса «горения», «варения» или «перегонки», трижды упоминавшийся в приводившейся цитате, указывает на главное содержание данного типа существования. Пульхерия Ивановна регулярно, то есть в пределах человеческой жизни, можно сказать, «вечно», интересуется тем, что хотел бы поесть ее супруг. Афанасий Иванович что-то выбирает или соглашается с предложением, а далее следует выразительное описание обеда или ужина.