Леонид Карасев - Гоголь в тексте

В «Пропавшей грамоте» герой также оказывается в обществе нечистой силы. Однако здесь вторая фаза сюжета дана не метафорически, а непосредственно – это описание пиршества, которое состоялось на столе длиной «с дорогу от Конотопа до Батурина». Размер стола указывает на размах угощения, другое дело, что само застолье не заладилось. Как только дед открывал рот, чтобы съесть что-нибудь, рука его кормила чужие рты. Зато логичен, если следовать схеме сюжета поглощения, финал повести. То, что не было съедено дедом за бесовским столом, не может и выйти естественным порядком. Еда эта или то, в чем она помещалась, объявляется совсем в другом месте: пока дед сидел в лесу за столом у нечисти, печь в его хате стала выбрасывать из себя все, что в ней находилось, – горшки, лоханки и «черт его знает» что такое.

Наконец, в «Заколдованном месте» встречаем сходную картину: в середине рассказа – чертовщина, копанье земли с натугой, рожи, губы, ноздри и котел с золотом, который дед уносит домой. В финале же – превращение добытого золота в «сор, дрязг… стыдно сказать, что такое». Тема подкреплена и упоминанием о еде негодной, бросовой: когда дед подходит с котлом к дому, хозяйка выливает на него помои .

В «Невском проспекте» сон Пискарева (разумеется, помимо всех остальных содержащихся в нем смыслов) также может быть понят как метафора несварения или неудобоварения. Здесь нет ни слова про еду, однако характер и динамика событий – взятые как смысловой перенос – подобного рода истолкованию вполне поддаются. Особенно хорошо это видно на фоне предыдущего события, где поставлены совсем другие акценты. В обоих случаях происходит нечто похожее: комнаты, в них – какие-то люди. Однако существенная разница между посещением Пискаревым «дома терпимости» и его приходом (уже в сновидении) в богатый дом, где он вновь видит незнакомку, состоит в гоголевском отношении к обоим событиям. В первом случае это неприязнь, переходящая в отвращение (где уж тут до еды), во втором – надежда, «мечта», завершающаяся разочарованием. В первом случае все начинается с темноты («в темной тишине четвертого этажа незнакомка постучала в двери»). Во втором – с блеска и сияния. Гоголевская триада представлена здесь во всех своих звеньях. Сначала блеск и яркость (поглощающее зрение), затем сутолока и дробление (трансформация) и, наконец, итог трансформации – депрессия и мрак. «… освещенная перспектива домов с яркими вывесками», « ярко освещенный подъезд», « ярко освещенные окна», «облитый золотом » швейцар, « яркая лампа» и « блестящие перила». Затем – основное содержание сна, состоящее в том, что Пискарев (фамилия вполне съедобная) все время мечется по комнатам, пробивается через заслоны, преграды, нагромождения. «… ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе », – так Гоголь описывает богатую, яркую, разноликую толпу, теснившуюся и мешавшуюся в залах. Для психоаналитика пищеварительный смысл сказанного был бы вполне очевиден. Это та «драма глубин», которую вслед за Мелани Кляйн описывает в «Логике смысла» Ж. Делез, а именно то, как крошатся, рассекаются на части проглоченные и ушедшие в глубину тела «хорошие объекты», как они становятся вредными, назойливыми, взрывчатыми, вызывающими вспучивание живота и боль [61]. У Делеза «хороший объект» – это материнская грудь, но в этом же качестве может выступать вообще любая еда, тем более еда красивая, привлекающая не только обоняние, но и зрение. В гоголевской повести все эти пробивания, проталкивания Пискарева сквозь различные преграды и заторы, которые можно интерпретировать как символическое описание «драмы глубин», заканчиваются пробуждением, выходом из сна. Здесь последнее звено триады деградации дает о себе знать вполне явно. Подобно тому, как закончилась история с портретом («Портрет» в редакции «Арабесок»), где собравшиеся вместо гениальной картины увидели что-то « мутное », завершился и сон Пискарева. Он проснулся и увидел «все в каком-то неясном виде», свеча почти потухла. И, наконец, ключевые для нашей темы слова – «сало» и «налито». Ими, собственно, и завершается сон: «…свеча истаяла; сало было налито на столе его».

Свеча, потерявшая форму, то есть фактически свет перегоревший, деградировавший в безубразное сало, которое пригодно лишь для того, чтобы выбросить его на помойку, – так сказать, переосмысление внутренних событий в терминах событий внешних. В принципе, и всю рассматриваемую нами триаду («зрение-поглощение, трансформация поглощенного и его выведение-отторжение) можно соотнести с событиями, которые происходят на обеденном столе, конкретнее, в тарелке с едой. И самое удивительное – трансформации пищи на тарелке совпадают с теми, что происходят с ней внутри человеческого тела. В самом деле, вначале мы видим красивое, привлекающее глаз и возбуждающее аппетит блюдо, то есть нечто цельное, оформленное. Затем под действием ножа и вилки исходная целостность разрушается, превращаясь в отдельные кусочки, части, крошки. Наконец на тарелке остаются лишь непривлекательные объедки, место которых в помойном ведре. От былой целостности не осталось ничего, «хороший» объект превратился в безнадежно «плохой».

Если обратиться к гоголевским сочинениям большего формата, например к поэме «Мертвые души», то там взаимоотношения «начала», «середины» и «финала» несколько иные. О них имеет смысл говорить не в связи с целым большого текста (скажем, первого тома), а применительно к его главам или оформленным как самостоятельные «целостности» эпизодам внутри глав. Схема построения здесь примерно одна и та же: начало и финал в символическом и лексическом отношении противостоят друг другу, а между ними рассказ о том, как Чичиков едет к какому-либо из персонажей, обедает у него, ведя попутно пространные разговоры о превратностях (или приятностях) жизни, а также о покупке мертвых душ.

Приходится говорить об этом совсем коротко, хотя понятно, что если обратиться к материалу поэмы, то описания и перечисления интересующего нас типа событий займут многие страницы, чего мы себе в данном случае позволить не можем.

Есть в «Мертвых душах» и такие главы и эпизоды, где случается что-то необычное, то, что приводит к переполоху или скандалу. Это может быть небольшое происшествие, когда сюжет «расстраивается» ненадолго (во всяком случае, описание такого рода занимает совсем мало места). Например, так, как это происходит в конце второй главы поэмы, когда Манилов, отобедав вместе с Чичиковым и проводив его, ждет ужина и никак не может усвоить, понять чичиковскую просьбу о покупке мертвых душ: «Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове». В конце первой главы второго тома, также говорится о своего рода умственном или событийном «несварении»: «…странный человек этот Чичиков!» – подумал Тентетников» и т. д. И там же – две заключительные фразы такого же свойства: «Мысль не лезла к нему в голову» и «Отрывки чего-то, похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. “Странное состояние” – сказал он…».