Леонид Карасев - Гоголь в тексте

В беседе Чичикова и Костанжогло все собрано воедино, дано как уже готовое почти разрешение проблемы «сюжета поглощения». На самом же деле Гоголь начал движение в этом направлении с самого начала, еще в ранних своих сочинениях, пробуя то один, то другой способ решения проблемы, заданной логикой развития иди движения его сюжета. Разумеется, речь снова идет о движениях интуитивных, не входящих в поле ясного авторского сознания, но оттого столь эстетически выразительных.

Какие способы существуют для того, чтобы каким-то образом убрать или хотя бы смягчить, улучшить последнюю фазу гоголевского сюжета «поглощения»? Один – превращение дряни в доход – мы уже рассмотрели. Другие менее действенны, однако и от них Гоголь не отказывается, пробуя все, что может спасти положение. Так, если учитывать, что финалы повестей, частей, глав или эпизодов (не всех, но очень многих) связаны с копрологической темой, то можно предположить, что любое смягчение, «оправдание» темы «низа» автоматически скажется и на последней фазе триады сюжета поглощения. Для кого-то тут и обсуждать нечего, но в случае Гоголя есть что обсуждать, и это следует из рассмотрения его текстов, из логики сюжета поглощения, которая Гоголя вела, держала, но при этом – в своем итоге, в своей последней фазе – не устраивала. Те, кого интересуют конкретные детали, вообще копрологическая тема, могут обратиться к гоголевским письмам или к свидетельствам современников. Моя же цель показать, как напряженно Гоголь переживал проблему тела , проблему естественного пищеварительного цикла, который – постепенно – перестал быть для него естественным. Я буду брать те места, где не то что об испражнениях, но даже и о пищеварении почти ничего не сказано, а речь идет о совсем других вещах, за которыми означенные проблемы лишь угадываются, но напрямую не читаются. Прежде всего это финалы гоголевских текстов, где автор в самую последнюю минуту пытался либо «подсластить пилюлю», либо вообще выбросить ее за пределы сюжета.

«Подсластить пилюлю» – означает подать тематику низа (чаще всего в финале текста) таким образом, чтобы «низ» этот стал более легким, приятным, может быть, даже привлекательным. Это значит – соединять мотивы «низа» и «верха», тьмы и света, дряни и золота таким образом, чтобы одно легко становилось другим. В гоголевских финалах мы чаще всего видели, как добро превращается в дерьмо или сор, однако не всегда это так, и как раз на эти попытки изменить привычное положение вещей мы и обратим внимание. Это можно было бы назвать «улучшением» или «реабилитацией низа»; особенно явно это представлено там, где смысловое напряжение, связанное с «низом», наиболее ощутимо – в финале, который Гоголь и пытается спасти.

Беседа Чичикова с Костанжогло, где говорилось о «выбросках и остатках», превращающихся в золото, четко обозначает тему «спасения», хотя и не располагается в финале текста. Что же касается финалов фактических, то здесь в числе показательных примеров окажется тема черевичек из «Ночи перед Рождеством», которая, появляясь в начале повести, благополучно разрешается в ее финале. Вакула, исполняя желание Оксаны, просит у царицы ее туфельки, и царица охотно исполняет желание кузнеца: «Принесите ему сей же час башмаки самые дорогие, с золотом !». «Башмаки» или «черевички» из золота – это очевидная реабилитация «низа» или, во всяком случае, ее значительное «улучшение» [69]. Тем более, что затем тема «улучшенного», фактически меняющего свою природу «низа» продолжается в эпизоде, где Вакула еще раз обращается к царице. «Боже ты мой, что за украшение ! – вскрикнул он радостно, ухватив башмаки . – Ваше царское величество! Что же, когда башмаки такие на ногах и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие ж должны быть самые ножки ? думаю, по малой мере из чистого сахара .

Государыня, которая точно, имела самые стройные и прелестные ножки, не могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного кузнеца». Вакула хотел было еще спросить у государыни «правда ли, что цари едят один только мед да сало», но козаки уже вытолкали его вон. В этом эпизоде все важно: и частые повторы слов, которые можно отнести как к «мастерству Гоголя», так и к его художественной несвободе, к навязчивым мыслям, подсознательным желаниям, требовавшим разрешения в тексте. Одних «башмаков» и «ножек» сколько, и все подряд идут. Главное же то, что и сама нога, и обувь из области предметов низких превращаются во что-то возвышенное – сияющее и даже съедобное . То, с чего обычно начинаются гоголевские тексты, соответствующие схеме «сюжета поглощения», переносится в самый финал. Но как переносится! «Низ» присутствует (ноги, башмаки), но это низ исправленный, позолоченный украшенный; что же до темы естественных отправлений, то она и подавно перевернута: ножки из «чистого сахара»! (Сладость как апофеоз еды – это тоже самое, что и золотой блеск как апофеоз зрения.) К месту здесь и «лед», по которому в золотых башмаках должны ходить такие сахарные ножки: иначе говоря, сама земля, почва изменяет свою природу. Теперь это уже что-то другое, не черное и грязное, а нечто белое, блестящее и сверкающее, как сахар. Теперь это если и низ, то совсем особый – подправленный, улучшенный, спасенный.

Если смотреть на дело с названной точки зрения (и только с нее!), то отказ Оксаны от черевичек становится вполне логичным: последнее звено сюжета поглощения изменено настолько, что уже не требует того, что предполагалось в начале, когда Оксана делала кузнецу свой «заказ». «Еще никогда она не была так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и сама она стала еще лучше».

Функцию последней фазы триады сюжета отчасти выполняет маленькое – в половину страницы – послесловие, где помянут и нарисованный Вакулой черт, и место его пребывания (не то что в низу, а вообще под низом, в аду). Есть и последнее ключевое слово, сказанное про нарисованного черта: « Он бач, яка кака намалевана !» [70].

Тему «улучшенного» низа, применительно к обуви хорошо поддерживает эпизод из седьмой главы «Мертвых душ», где в самых последних строках главы рассказывается про некоего поручика из Рязани, большого охотника до сапог, который, заказав уже себе четыре пары, посреди ночи «беспрестанно примеривал пятую»». Все – как в обычном гоголевском финале: «низ», «ноги», «обувь», но снова с прибавкою, с улучшением. Обувь – из низкой части гардероба (шляпник – не то что сапожник). Но здесь из предмета, который постоянно соприкасается с землей, сором, и прочей дрянью, обувь превращается в объект настоящего эстетического любования: «Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги , точно, были хорошо сшиты , и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук ». Как и в случае с башмаками царицы, здесь на первом месте смысловое движение к оправданию, улучшению заведомо низкого объекта. Каблук – уже не просто то, что топчет землю, а на «диво» сделанная вещь («диво» – то, что относится к сфере зрения, удивления увиденным); таким образом, и каблук из вещи низкой, метонимически связанной с миром «низа», превращается в вещь высшего свойства, достойную зрительного восхищения, то есть первого звена гоголевской триады.