Леонид Карасев - Гоголь в тексте

То же и во второй главе «Страшной мести»: «…месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою, как снег, кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен ». Вот уж, казалось бы, и не видно почти ночной тени, вся спряталась в чащу, так и этого – теперь уже отсутствия тени – оказывается достаточным для того, чтобы его зафиксировал гоголевский взгляд.

Или еще из «Вия». Описывая ночной полет Хомы, Гоголь в самом начале упоминает ночные тени: « Тени от дерев и кустов , как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину» (косвенным образом в рубрику ночных теней попадает и описание леса в этой же сцене: «в стороне потянулся черный, как уголь, лес»). Чаще всего у Гоголя идет речь о тенях от деревьев, но если действие происходит в городе, то появляются и другие тени. Например, в «Портрете»: «…сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев». Похожая картина в «Невском проспекте»: «…как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь (…) Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста». Какими бы ни были ночные тени, особый интерес к ним у Гоголя очевиден.

Обобщая ситуацию, еще раз подчеркну, что ночные тени – не просто деталь в числе прочих, а нечто важное. Тени посреди ночи указывают на то, что законное время темноты обладает свойствами дня, то есть времени света. Это не романтические, а совершенно реальные физические тени, на которые Гоголь постоянно обращает внимание. И хотя ночные тени есть и у других авторов, например у Я. Полонского, все дело, как обычно, в интенсивности их упоминания: здесь Гоголю равных нет.

Столь же очевидным является то, что, описывая ночь, Гоголь настойчиво упоминает об ослепительно блестящих лицах или стенах домов. То есть дает картину явно преувеличенную, не соответствующую нормальному положению дел. Эта картина ярко освещенного мира – деревьев, реки, домов, людей, над которым вместо голубого неба раскинулось черное небо со звездами , эта ночь, подобная дню, ночь, в которой предметы отбрасывают тени, как днем, и составляет предмет особого гоголевского интереса и влечения. Влечения, скорее всего, безотчетного, соответствовавшего каким-то внутренним, едва ли не телесным интуициям. Другое дело, что эти интуиции могли быть так или иначе поддержаны текстами, прежде всего, Библейскими (об этом пойдет речь ниже), где шла речь о том, что именуется «новым небом» и «новой землей».

Обыкновенно противопоставляют двух Гоголей – собственно художника, давшего ряд картин, которые можно посчитать далекими от хри стианского мировидения, и религиозного мыслителя, отказавшегося от всякого словесного живописания и занявшегося публичной «просветительской», если так можно в данном случае выразиться, деятельностью. Формально так оно и есть, однако трудно себе представить, чтобы неверующий и несведущий в христианстве человек как-то вдруг сделался не просто верующим (вера как благодать может прийти и мгновенно), но знатоком Священного писания, церковной литературы и всей церковной обрядности [101]. На самом деле, как известно, Гоголь – даже в тот период, который можно назвать «романтическим» или «языческим», – занимался теологическими вопросами весьма углубленно, проявляя интерес как к христианству официальному, так и к мистической традиции вообще, включая сюда неоплатонизм и учение гностиков. Иначе говоря, предположение о том, что «Вечера на хуторе близ Диканьки» писал Гоголь-язычник или еретик, а «Светлое Воскресенье» – Гоголь-православный, действительности не соответствуют. Совершившаяся в Гоголе в сороковые годы перемена стала возможной благодаря той духовной работе, которую Гоголь проделал в молодости, когда миру являлись самые легкие и веселые из его сочинений. Впрочем, не станем упрощать положения и в этом случае: и «Старосветские помещики», и «Шинель» дают нам примеры сочувствующего, сострадающего взгляда писателя-христианина. В этом смысле противопоставление двух этапов гоголевского мировоззрения хотя и не отменяется вовсе, но уступает место взгляду более широкому, позволяющему увидеть Гоголя как фигуру целостную и равную себе в основных своих духовных проявлениях.

Что касается гоголевского «язычества», то оно если и имеет место, то примерно такое же, как и в общей народной традиции, где прежние дохристианские представления уживались с христианскими. Лучше всего об этом сказал сам Гоголь в специальном примечании о «колядках» в начале повести «Ночь перед Рождеством»: «Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого принимали за бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его знает? Не нам, простым людям, об этом толковать. Прошлый год отец Осип запретил было колядовать по хуторам, говоря, что будто сим народ угождает сатане. Однако ж, если сказать правду, то в колядках и слова нет про Коляду. Поют часто про рождество Христа; а при конце желают здоровья хозяину, хозяйке, детям и всему дому».

Вся рождественская повесть Гоголя – одна «весело смеющаяся ночь», освещенная «чудным» светом месяца и искрами звезд. Но временем ночи суточный круг не исчерпывается; ночи предстоит вечер и его закатный свет – свет вечерний.

Бог есть Свет. А раз так, то тема Божественного Света, предвещающего новое, чаемое состояние мира, оказывается важнейшей для того, кто, не удовлетворяясь образом словесным, метафорическим, жаждет картины зримой, наглядной. «…Проходит образ мира сего» (1 Кор. 7, 31), и «…небо и земля прейдут» (Мф. 24, 35). Изменится мир, образ мира, поскольку он будет освещен новым светом. Вопрос о Свете, в его переводе на язык человеческих возможностей становится, таким образом, вопросом об освещении , то есть о той картинке дня, вечера или ночи, которая могла бы в какой-то степени соответствовать представлению о мистическом Свете. Но как представить этот Свет, с чем сравнить из того, что явлено человеку в его земной обычной жизни? Свет дня для этого явно не подходит, поскольку день – это обычное, вполне заурядное состояние мира. Ночь – тоже, тем более что ночь – это нечто противоположное дню, то есть свету.

Гоголь хорошо знал библейские и богослужебные тексты, и поэтому все, что сказано в них о Свете, вряд ли осталось бы им незамеченным. Однако дело в том, что сведения подобного рода имеют метафорический или обобщенный характер, а их разнообразие создает смысловое напряжение для всякого, кто, несмотря на безнадежность предприятия, все же захочет понять, каким именно будет ожидаемый Свет. Иисус Христос, Его Свет именуется по-разному: «звезда светлая и утренняя» (Откр. 22, 16), а чаще всего – «Солнце» или «Солнце правды» (Рождественский тропарь и др.). Но дневное солнце – это нестерпимый свет, на который человек без боли смотреть не может. Другое дело солнце, пришедшее к закату. Бог-Логос, как пишет С. С. Аверинцев, смягчает свое непереносимое для человеческого глаза сияние и предстает в смиренном облике как «свет вечерний» [102](для сравнения: в книге пророка Захарии, сказано, что Господь должен явиться ни днем, ни ночью, а вечером: «…лишь в вечернее время явится свет» (Зах. 14, 7).