Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Так, самозванец Гришка Отрепьев, назвавшись царем Димитрием Иоанновичем, мог бы в конфиденциальной обстановке, склоняя нужного ему человека к служению себе лично, задать подобный вопрос: «Но вы-то верите, что это действительно я». Пугачев в пушкинском историческом романе «Капитанская дочка», приглашая Гринева служить себе, испытывает Гринева вопросом: «Ну, думал ли ты, ваше благородие, что человек, который вывел тебя к умету, был сам великий государь?» … «Чему ты усмехаешься?…Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо».

Известно, как Булгаков восхищался «Капитанской дочкой». Может быть, эпизод, который мы сейчас разбираем, и не содержит прямой отсылки к тексту пушкинского романа, но заставляет его вспомнить, в силу похожести самого положения героев относительно друг друга. Трудность понимания булгаковского текста состоит в том, что писатель постарался замаскировать главные смыслы своего романа, в силу их реальной смертельной опасности. Его роман, по нашему мнению, настоящая игра со смертью. И все-таки Булгаков сумел, как нам кажется, создать образ, не узнать который невозможно. Под маской величественного «мессира» скрыт вороватый, жестокий, боящийся разоблачения самозванец, окруженный, как и Пугачев в «Капитанской дочке», такой же шайкой шутов и палачей.

Но вернемся к осмыслению загадочного вопроса Воланда. Несомненно, было бы правильно обратить внимание на выделенное частицей «-то» местоимение «вы». («Но вы-товерите…). Частица вводит подразумеваемое противопоставление мастера тем непрозорливым смертным, кто не поверил в то, что «дьявол существует». Берлиоз и Иван не поверили, напоминает Воланд мастеру. И вопрос этот содержит еле скрываемую угрозу, и переводится приблизительно так: но вам-то хватит ума и сообразительности, чтобы принять за факт то, что именно я решаю вопрос о смерти любого человека, именно я назначаю, как и когда оборвется любая жизнь. И если вы мне не верите, если вы мне не подчинитесь, мне придется предъявить и вам «седьмое доказательство». Таким образом, вопрос Воланда содержит очевидную угрозу, так сказать, «перерезать волосок», на котором висит жизнь допрашиваемого мастера.

Ответ мастера: «Приходится верить…»– отчетливо обозначает, что он осознает себя несвободным, его ответ актуализирует противоречие «веры по принуждению», то есть, в сущности, не веры, а ее имитации. И ответ мастера очень отличается от того, как ответил на угрозу Пилата Иешуа Га-Ноцри. Иешуа в своем ответе четко обозначил границы земной власти человека. Он спросил Пилата:

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон?.. если это так, ты очень ошибаешься.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

– Я могу перерезать этот волосок.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь. возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил? (ММ-2. С. 560).

У Пилата нет средств, чтобы заставить поверить арестованного бродягу в то, что он имеет над ним власть. Вся бутафория власти не срабатывает. Иешуа видит то, что видит. И перед его взором не величественный и жестокий наместник римского императора, а страдающий, одинокий и глубоко несчастный человек, нуждающийся в любви, беседе, короче, нуждающийся в «другом». А над ними Тот, кто «подвесил» и жизнь Пилата и жизнь Иешуа, то есть Бог, перед лицом которого все люди равны.

А вот мастер признал против воли, что ему «приходится верить», что хозяин, у которого он «в гостях»-, – это не равный всем остальным смертным людям человек, то есть мастер вынужденно, против воли, признал особую природу Воланда. Он, правда, добавил к этому: «… но, конечно, гораздо спокойнее было бы считать вас плодом галлюцинации». По существу, этот ответ только подтверждает, что мастер понимает, насколько реальна смертельная угроза, исходящая от ведущего этот допрос Воланда. Ответ мастера не содержит ни одной нотки подобострастия, восторга, преклонения. Из его ответа властный собеседник мастера не может сделать вывод о том, что мастер – проситель, нуждающийся в помощи «потусторонней силы».

Через всю встречу проходит лейтмотивом только желание покоя «лунным гостем»: «И ночью при луне нет мне покоя», «о боги, боги, зачем потревожили меня», «гораздо спокойнее было бы…»

Присутствие Маргариты, которая безоговорочно верит Воланду, накладывает на мастера бремя ответственности за ее судьбу, не позволяет ему вступить в открытый диалог с «хозяином». Недаром она в испуге трясет мастера за плечо и молит его: «опомнись! перед тобою действительно он!»Здесь Маргарита как-то особенно похожа на Елену Сергеевну Булгакову.

В сцене личной встречи Воланда с мастером Булгаков разыграл в романе его несостоявшуюся встречу с вождем, которой он так желал и которая ему была обещана в том единственном телефонном разговоре 18 апреля 1930 года, коим Сталин ответил Булгакову на его бесстрашное и честное письмо.

Почему Воланд не спросил мастера: «Но вы-то верите, что я действительно дьявол?» Ведь все читающие этот диалог думают, что Воланд спрашивает мастера именно об этом, то есть верит ли он, мастер, что дьявол существует и что дьявол – это Воланд.

Если бы в вопросе Воланда – «но вы-то верите, что это действительно я?» – местоимение «я» было заменено именем существительным, обозначающим хозяина преисподней, то двойственная природа персонажа с именем-маской Воланд была бы уничтожена. И вместе с этим был бы уничтожен тайный «исторический» земной сюжет романа о природе государственной власти, при которой пришлось жить Булгакову. Этот тайный исторический сюжет был бы отменен в пользу философской фантастической сказки, иллюстрирующей первоначала бытия. Воланд был бы только продуктом вечности, его образ лишился бы важнейшей актуальной исторической и психологической коннотации. Только личное местоимение первого лица «я», вправленное Булгаковым в уникальную оправу абсурдного вопроса: «Но вы-то верите, что это действительно я?», разрушает тупиковое для мысли тождество «Воланд – это дьявол» или «дьявол – это Воланд». За маской Воланда обозначается образ реального «первого лица» в государстве. И неизбежно вспоминается знаменитое тождество: «Государство – это я», запечатленное в афоризме Людовика XIV. Значит, вся сцена «беседы» Воланда с мастером может и должна быть прочитана и идентифицирована как беседа диктатора с писателем.

В этой сцене Воланд доказывает с «фактами» в руках, что он не галлюцинация, что объем его власти беспределен, что он властвует над всем пространством жизни, что он способен воскресить сожженную рукопись, остановить время, вернуть прошлое, чтобы жизнь началась с того момента, где ее прервали. Он наказывает доносчика Могарыча, возвращает мастеру его квартиру, восстанавливает его документы, соединяет его с его возлюбленной, но все его, так радующие читателя, чудеса и фокусы не вдохновляют героя. Не помогает даже испытанное лекарство в виде «чистого спирта». Мастер не закричал вместе с Маргаритой в экстазе восторга: «Всесилен! Всесилен!», когда ему вернули рукопись. Маргарита не в силах вдохнуть в него надежду, даже нашептав «самое соблазнительное».