Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Объем личной власти Сталина над всей страной и над судьбой каждого отдельного человека стал в 30-е годы невероятен. Это был период сознательно созидавшейся всей государственной мощью новой государственной религии, обожествившей самого вождя. Основной же вопрос 30-х годов – это власть Сталина, претворенная в гигантскую репрессивную машину.

В 30-е годы роман об испытаниях, которым подверглись советские граждане дьяволом, явившимся в Москве, вдруг реализовался как самая непосредственная историческая реальность. И дьявол начинает приобретать под пером Булгакова все более яркие реалистические узнаваемые черты. И дьявол сам начинает становиться исследуемым предметом булгаковского искусства. Булгаков пишет с натуры. Отсюда возникает тяжелая для интерпретаторов романа ситуация, когда литературные источники булгаковского текста легко отыскиваются в «Фаусте» Гете, в романтической фантастике Гофмана и Эдгара

По, в русской «дьяволиаде» Гоголя, Андрея Белого и Куприна, и, естественно, что через эти классические тексты ищутся ключи к смыслу фигуры булгаковского дьявола, его словам и поступкам. Но, как мы постарались показать в нашей работе, не литературные источники определяют смысл фигуры Воланда. Настоящий дьявол романа Булгакова и его дьявольские кунштюки находятся не на страницах классики мировой литературы, а в самой социальной действительности и в функционировании государственной системы – и литературный образ черта наполняется в романе «Мастер и Маргарита» историческим и реалистическим содержанием.

Согласно нашей гипотезе, последняя и окончательная правка романа, осуществленная Булгаковым, уже смертельно больным, должна была расставить все точки над i в отношениях самого автора со своим державным «покровителем» и мучителем. Сталин множество раз заставлял Булгакова испытывать иллюзии, питать надежды; он был загадочен, смертельно опасен, от него зависела судьба писателя в его собственной стране. Булгаков пытался воздействовать на него, мечтал о личной беседе с вождем. А между тем, писался роман, и параллельно с жуткой монументальностью проявлялась реальность тотального государственного террора, и все отчетливее обозначалась и прорисовывалась фигура дьявола Воланда как образ всемогущего диктатора, законспирировавшегося заговорщика, живущего в глубокой тьме кремлевского подполья, организатора внезапных смертей.

Этот образ больше не соблазнял и не очаровывал автора романа «Мастер и Маргарита»: он осознал загадку обаяния и харизмы и этого персонажа, и скрытого за ним исторического лица. Автор построил свой роман как ловушку для дьявола, как гамлетовскую «мышеловку» для короля Клавдия. Все преступления, разыгранные на глазах читателя Воландом и его «шайкой», узнаваемы, и Булгаков, в последний раз редактируя роман, постарался «разыграть» этот спектакль-мышеловку как можно более отточенно и детально.

Замеченные нами, внесенные в текст изменения при последней правке, которые проявляли, с нашей точки зрения, окончательный замысел Булгакова, мы последовательно отмечали как в самом тексте нашей работы, так и в примечаниях к ней. Естественно, мы не ставили перед собой задачу осмыслить весь массив изменений текста в окончательной редакции. Это была бы совершенно другая филологическая задача. Речь шла только об анализируемых нами эпизодах и, когда обнаруживалось, что внесенные Булгаковым изменения поддерживают нашу интерпретацию, мы использовали этот факт как аргумент в пользу нашей гипотезы. Но не все наблюдения вошли в основной текст нашей работы, поэтому хочется отдельно продемонстрировать несколько, как нам кажется, принципиальных вставок и изменений, которые еще раз подтверждают нашу гипотезу.

Сравним тексты эпизода с убитым ребенком.

В «Пятой редакции романа „Мастер и Маргарита“ (1937–1938)» этот эпизод выглядит так:

«Она (Маргарита – О. П.) сосредоточила свой взор на ней (малюсенькой фигурочке – О. П.) и когда та разрослась, увидела, как в стереоскопе, маленькую женщину, лежащую на земле, разметав руки, а возле нее в луже крови ребенка, уткнувшегося в землю.

– Вот и все, – сказал Воланд и повернул глобус. – Абадонна только сегодня оттуда. По традиции он лично сам несет службу при мне во время весеннего бала, а потому и приехал. Но завтра он опять будет там. Он любит быть там, где война » (ММ-1, С. 727).

А вот окончательный текст:

«…Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежащую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего руки маленького ребенка.

– Вот и все, – улыбаясь, сказал Воланд, – он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна».

Если коротко определить объем и смысл проведенной правки, то она сводится к следующим добавленным деталям: улыбке Воланда, с удовольствием разглядывающего то, от чего нормальный человек в ужасе отводит глаза, и его реплике, полностью измененной. Слова Воланда представляют собой этикетную формулу утешения, изобретенную околоцерковным ханжеством как слово, приличествующее трагическому моменту: «Он не успел нагрешить». По сути своей, эта формула представляет собой принципиальное оправдание гибели этого ребенка, который стал случайной жертвой военных действий, и вообще «внезапной смерти» любого ребенка. Воланд предлагает бездетной Маргарите порадоваться вместе с ним смерти детей, показывая ей наглядно и убедительно, как ничтожна цена жизни ребенка в мире, находящимся под его властью. Также эта формула выражает презрение к человеку, весь смысл его жизни сводя только к умножению грехов. Эта формула нисколько не противоречит всем афоризмам Воланда, разобранным нами ранее, и гармонично дополняет собой весь корпус изречений Воланда, демонстрируя запредельный цинизм этого властного персонажа. Неудивительно, что Абадонна, убивший дитя, удостоен Воландом высшей оценки качества своей «работы».

Кажется несомненным, что правка этого эпизода осуществлена, чтобы однозначно проявить отношение автора к Воланду: нам очевидно, насколько отвратительно автору актерское позерство этого убийцы, изрекающего расхожие пошлейшие истины, оправдывающие убийства детей от имени самих законов мироздания.

2. Именно потому, что отвращение к Воланду окончательно сформировалось у самого Булгакова, он изъял из последнего варианта текста романа определения, относящиеся к смеху Воланда. В «Пятой редакции…» было так:

– Верно ли, что вы написали роман? – спросил Воланд.

– Да.

– О чем?

– Роман о Понтии Пилате.

Воланд откинулся назад и захохотал громовым образом, но так добродушно и просто, что никого не испугал и не удивил. Коровьев стал вторить Воланду, хихикая, а кот неизвестно зачем зааплодировал (ММ-1. С. 758).