Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

После последней правки стало так:

– О чем роман?

– Роман о Понтии Пилате.

Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом этим не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал (ММ-2. С. 737).

Ясно, что и в первом, и во втором случае общая идея этого эпизода не изменилась: Воланд разыгрывает искреннее изумление и полную свою неосведомленность о существовании романа, он актерствует, и именно поэтому кот аплодирует, изображая восторг от исполнительского искусства этого нового Нерона (опять свита играет короля), игры, скажем прямо, не слишком правдоподобной: нам кажется, что «актер» «переигрывает» и фальшивит. Его хохот – это обманное, то есть отвлекающее внимание, действие фокусника, а все происходящее имеет совершенно другой смысл, ведь вся эта сцена – ночной допрос, и изначальная цель всей воландовской спецоперации и следствия – найти куда-то исчезнувшего автора романа. В тот момент, когда мастер признается, что он автор, Воланд и его «специалисты» могут праздновать успех своей спецоперации, что отмечено «громовым» хохотом. Если бы Булгаков не убрал характеристику смеха Воланда – « захохотал … так добродушно и просто» – то образ «Нерона» – плохого актера и жестокого тирана – получил бы человеческое измерение, что противоречило уже предельно ясной самому автору художественной концепции этого персонажа. Этот персонаж просто не мог «хохотать простодушно и просто».

3. Советский поэт Рюхин – в каком-то смысле двойник другого поэта, Ивана Бездомного. В романе Булгакова советский поэт в комическом недоумении взирает на памятник Пушкину, силясь понять, в чем смысл великой пушкинской славы: «Что-нибудь особенное есть в этих словах: „Буря мглою…“? Не понимаю!…» (ММ-2. С. 592).

Этот эпизод с цитатой из пушкинского стихотворения тоже внесен Булгаковым в окончательный текст при последней правке. До этого эпизод выглядел так: « Злобными и горькими глазами Рюхин поглядел на Пушкина и почему-то подумал так: „Тебе хорошо!“» (ММ-1. С. 430).

Мы уверены, что Булгаков совершенно не случайно выбрал для цитаты из Пушкина именно это стихотворение из школьной хрестоматии. В этом стихотворении, известном с детства и выученном наизусть каждым, кто учился в школе, построен образ человеческого Дома как величайшей ценности, способной спасти жизнь. В этом стихотворении Пушкиным показан и назван тот необходимый минимум наличной реальности, без которого Дом как спасительный «ковчег» просто перестает быть, или исчезает.

В этом пушкинском стихотворении Дом явлен в виде «ветхой лачужки», в которой обитает поэт вовсе не со своей возлюбленной, а со своей старушкой-няней. Он в опале и в ссылке. Снаружи, как зверь, воет буря. Поэт заперт в убогом, тесном, темном пространстве, кажется, что жизнь не имеет будущего, что надежды нет, что отнята свобода… – но он не один: его горе и одиночество разделено любящим его человеком, жалеющим его. С няней, «подругой суровых дней», можно выпить с горя, ее можно попросить: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой по утру шла». И песня зазвучит, польется, раздвинет стены «лачужки», выведет на безграничные просторы, уведет «за море», покажет девицу-красавицу-умницу-работницу, пообещает будущую счастливую любовь, подарит надежду. Буря воет за стенами дома, а в доме звучит песня, и сочиняются бессмертные стихи о Доме, который и есть оплот жизни, даже если этот дом – только ветхая лачужка, разделяемая только со старушкой няней. Преданная любовь няни надежна и истинна, благодарность воспитанника искренна, а все вместе – это формула всего самого необходимого человеку, чтобы он смог пережить разгулявшуюся метель и бурю, то есть пушкинское стихотворение – это и есть формула Дома. Именно Дом и домашние ценности как внутренняя опора личности последовательно уничтожались сначала Революцией и ее идеологией, а затем тоталитарным государством, которое превратило человеческий Дом в «жилплощадь».

Именно затем, чтобы в «подвале», который является в романе несостоявшейся «ветхой лачужкой», не зародилась жизнь, чреватая возрождением рукописи, были ликвидированы мастер и его подруга.

Тематически это стихотворение Пушкина в русской культуре прямо, буквально автоматически, связано с другим пушкинским хрестоматийным стихотворением «Бесы». Мы уверены в том, что Булгаков отсылает читателя и к нему тоже. Буря, вьюга, метель – это в пушкинском творчестве образы Хаоса, разрушения, это тот краткий миг, когда «нечисть» празднует свою власть над пространством земной жизни. В пушкинской метафизической картине мира «буре», хаосу, «бесам» противостоит спасительное пространство Дома.

Пушкинский мир, пушкинский взгляд на мир – для Булгакова естественная норма жизни и мера всех вещей. Эта та оптика, которая дает видеть бесконечный абсурд нового устройства жизни в заново создающейся стране, в частности, понимать «квартирный вопрос» как центральную проблему жизни в советской вселенной. Булгаковский роман «Мастер и Маргарита» – это констатация факта полного разрушения Дома как спасительного оплота жизни. Мы имеем в виду не только эмпирику жизни, но и метафизическую идею и образ Дома в сознании советского человека. В сознании советского поэта Рюхина пушкинский поэтический образ Дома отклика и узнавания не находит: он искренне не понимает «что особенного» в словах «буря мглою…». Другой же советский поэт в романе Булгакова имеет псевдоним – Бездомный.

Трудно переоценить смысловую значимость этой вставки в окончательный текст романа.

Мы коротко проинтерпретировали три совершенно разные поправки, которые внес Булгаков в окончательный текст, и убедились в том, что смысл этих вставок становится понятен из нашей общей концепции того, как менялся замысел романа по мере его создания и изменения исторических обстоятельств жизни в 30-е годы.

Повторим еще раз: задуманный образ дьявола на первых порах был инструментом булгаковской сатиры и средством наказания самоуверенных и одновременно трусливых, лицемерных представителей советских карьеристов, рвущихся к жизненным благам. Но замысел менялся – и в действиях, речах и манере поведения дьявола все явственнее стали проступать узнаваемые черты булгаковского властного современника. Это были черты отнюдь не внешнего сходства, это были черты во многом типологические, черты кровавого тирана-самозванца, узурпировавшего власть, безжалостного оккупанта-мародера. Булгаковский тиран – настоящий принципиальный гонитель христианства, с чертами антихриста, а не хулиганствующий атеист, способный ограбить церковь, арестовать и даже расстрелять священника, осквернить святыню для наглядной демонстрации того, что Бога нет. Воинствующие безбожники 20-х годов, проповедники освобождения народа от религиозного рабства, полагали себя народными просветителями, несущими свет разума и свободу от религиозных предрассудков невежественному обманутому народу. Сталину такие «кадры» больше были не нужны. Шел отрицательный отбор: востребованы оказались самые безжалостные, бессовестные, циничные, умеющие истязать и убивать и любящие свою профессию, готовые выполнять беспрекословно любой приказ, недоступные жалости и состраданию, востребованы были именно те, у кого действительно в душах, сердцах и в сознании образ Иисуса Христа был унижен и стерт. Для них идея «доброго человека», безусловно, была смешной и глупой сказкой, не имеющей отношения к реальности. Только руками такой «нечистой силы» можно было тайно десятилетиями поддерживать функционирование конвейера по отправлению тысяч людей на тот свет каждодневно.