Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков, «мистический писатель», угадал, что тайный смысл существующего режима состоял в том, что подданные нового царя-самозванца никогда и ни при каких условиях не должны были стать читателями ни романа мастера, ни текстов самого Булгакова. Это аксиома и фундамент тоталитарной власти, это условие ее существования.

Позволим себе высказать предположение о том, что означало заявляемое писателем в кругу близких ему людей намерение «представить» роман «Мастер и Маргарита» «на самый верх». Случись это, – а Булгаков мечтал об этом всерьез, – тогда и сам писатель наконец бы выяснил точно и узнал бы наверняка, правильный ли диагноз он поставил режиму. По существу, он хотел спровоцировать реакцию «самозванца», такую же, которой добивался принц Гамлет, когда ставил свой спектакль – «мышеловку» на короля Клавдия. Король Клавдий понял из гамлетовского спектакля, что принц владеет тайной его власти, добытой им путем тайного убийства.

Предполагая, что Сталин будет читать его роман, Булгаков вряд ли сомневался, что вождь правильно расшифрует и «фокусы внезапной смерти» и «похороны тела без головы» в гробу, затянутом черным покрывалом, а также узнает себя в образе сатаны, которому подается на блюде живая голова уничтоженного им конкурента. По существу, Булгаков затевал смертельную гамлетовскую игру, предлагая диктатору узнать самого себя в образе обаятельного черного мага и коварного тайного убийцы, наделенного неимоверной сверхъестественной властью. Поэтому свой роман он подверг тщательной самоцензуре, смысл которой состоял в том, чтобы устранить из текста все поверхностное остроумие, задевающее внешние, пародийные, злободневно-политические слои смысла, ради того чтобы сохранить вечные смыслы, вывести их из поля «новояза» и «советского сюжета». Булгаков не желал сражаться с «дьяволом» в мнимом, навязанном ему властью идеологическом пространстве. Воланд выведен за пределы политической злободневности, он в романе Булгакова решает свою глобальную и вечную задачу по окончательной ликвидации последствий явления Христа в мир, решает ее радикально. И в этом своем качестве Воланд, конечно же, гений зла, настоящий дьявол, и «печать антихриста» на нем несомненна. Даже если его нельзя назвать литературной маской генсека, то нельзя не понимать, что Воланд настоящий союзник и верный помощник диктатора.

Дьявол – существо мифологическое, а генсек Сталин – реальность, существование которой тотально определяло сюжет жизни каждого подданного советской империи. Конечно, тень Воланда не состоянии покрыть собой всю ту действительность, что носит имя Сталин. Булгаков в романе постоянно настаивает на реальном существовании Воланда. Вот, например, таким образом:

«Взор ее(Маргариты – О. П.) притягивала постель, на которой сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий сидел на кровати» (ММ-2. С. 714).

Автор романа «Мастер и Маргарита» не может сам сбросить маску со своего персонажа – таковы правила игры. Это может сделать только читатель. Но автор настаивает на его реальности, на его, так сказать, материальном присутствии в мире.

Мы помним свидетельство С. Ермолинского, близкого Булгакову человека, одного из тех немногих, кому сам Михаил Афанасьевич читал роман «Мастер и Маргарита», свидетельство о том, что у Воланда нет прототипа. [95]Однако мы не считаем это свидетельство прямым доказательством того, что наша гипотеза ошибочна. Если мы правильно ощущаем особенности той эпохи, то нельзя не считаться с абсолютной невозможностью, просто невообразимостью признания автора, даже шепотом, даже с глазу на глаз, что за фигурой дьявола различим генсек. Это означало бы нарушение самым вопиющим образом неписаного этикета того времени, не позволяющего подвергать собеседника такому тяжелому, почти невыносимому испытанию, чреватом «внезапной смертью». Кроме того, особенно в театрально-литературной среде никто не мог быть уверен, что его приятель, любовница или родственник не агент органов. Парадоксальность жизненной ситуации состояла в том, что ни жена Елена Сергеевна, ни ее сестра Ольга Бокшанская, печатавшая рукопись, ни Ермолинский – словом, никто из самых близких не мог даже наедине с самим собой предположить подобный кошмар, а именно то, что Воланд – это литературная маска диктатора. Сама по себе эта мысль была недопустима, невозможна, слишком страшна, чтобы с ней жить. Они были нормальными людьми, воспитанными эпохой сталинщины, более или менее нормальное существование которых обеспечивалось благоприобретенными умениями, во-первых, любить Сталина и восхищаться им, а во-вторых, не видеть, не слышать, не знать, не анализировать, не обобщать. Действительность и так была невообразимо опасной, чтобы позволить себе лезть на рожон, а роман Булгакова и без того ощущался как нечто абсолютно запретное и в то же время как глоток свободы. Булгаков был, по точному слову Пастернака, «явлением незаконным», то есть существующим по другой логике, нежели мир вокруг.

Примечание: «Незаконность» Булгакова в эпоху сталинщины, нам кажется, состояла в первую очередь в том, что он категорически отказался от логики конспиративного поведения, которое буквально навязывал режим каждому советскому человеку. Мы говорим о феномене «двоемыслия» как способа выживания, который, кстати, не давал никаких гарантий выжить, но однозначно лишал человека чувства собственного достоинства как основы самостоянья. Не принявший сам такого способа выживать, Борис Пастернак не мог не узнать в Михаиле Булгакове человека, тоже существующего вне логики подполья. В дневнике Елены Сергеевны есть запись от 8 апреля 1935 года, в которой зафиксирована не просто симпатия Пастернака к личности Булгакова, но именно ощущение «выделенности» Булгакова на общем фоне эпохи тем, что Пастернак ценит как нечто самое главное в человеке. Не трудно доказать, что именно этот феномен «незаконности» существования Булгакова вызывал особенную ненависть к нему сначала пролетарских, а потом и советских литераторов, которые травили его не по заказу верховной власти, а по зову сердца. Вот что записала Е. С. Булгакова:

«…появился Тренев и нас попросил прийти к ним (на именины жены – О. П.)…. После первого тоста за хозяйку Пастернак объявил: „Я хочу выпить за Булгакова!“ Хозяйка: „Нет, нет! Сейчас мы выпьем за Викентия Викентьевича, а потом за Булгакова!“ – „Нет, я хочу за Булгакова! Вересаев, конечно, очень большой человек, но он – явление законное. А Булгаков – незаконное!“». [96]

Одним из проявлений этой «незаконности» нам кажется серьезность намерения Булгакова «представить» такой роман на самый верх. Это его сознательное самозаклание, смысл которого в том, чтобы спровоцировать Сталина на принятие окончательного решения о судьбе писателя Булгакова. Если Булгаков правильно понял тайную логику сталинского режима, превратившего все пространство жизни в преисподнюю, то вождь должен был «ликвидировать» пророка точно так же, как сразу после спектакля-мышеловки Клавдий принял решение о необходимости «отправить принца в путешествие», где ему приуготовлялась казнь. В итоге, принц Гамлет получил доказательство того, что король Клавдий – убийца его отца, и принц погиб, чтобы правда, зарытая в могилу, вышла из-под земли. У принца нет юридических доказательств вины преступника: нет свидетелей, вещественных доказательств, отпечатков пальцев, документов, так же как их нет у современников Сталина. Но когда сам Гамлет вскрывает конверт, запечатанный королевской печатью, и читает тайный приказ короля о казни датского принца Гамлета, никаких сомнений в том, кто убил Гамлета-отца, ни у самого принца, ни у зрителя не остается.