Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Булгакову, как мы полагаем, удалось создать узнаваемые портреты и вождя, и созданного им режима. Но этот портрет вождя – литературный, поэтому он не имеет ничего общего с предложенным народу «глянцевым» портретом с усами, трубкой и галифе, который был создан коллективным разумом советских художников вкупе с их высокими покровителями под бдительным контролем самой портретируемой модели. [85]Гораздо важнее зафиксированная в литературном портрете стилистика продуманного имиджа, манера изъясняться и способ маскировки своих тайных властных намерений. Еще важнее тот взгляд, которым диктатор взирает на подвластный ему мир. Оптика властного взгляда, которую зафиксировал гений Булгакова, – это поистине «сногсшибательное» (цитирую И. Бродского. См. далее «Примечание») открытие! Смелость Булгакова-художника беспрецедентна, ведь он, по сути, сфокусировал свой взгляд на том таинственном мире, который скрыт под черепной коробкой вождя, разгадывая самые страшные его секреты.

Должность всемогущего Сталина – «генеральный секретарь политбюро ЦК партии». П. Сапронов [86]рассуждает о том, какой смысл в столь странном назывании должности, дававшей тому, кто ее занял, немыслимую полноту власти. Осмысляя странности и парадоксы конструкции власти большевиков, Сапронов подчеркивает, что эта власть « безлична и анонимна, исходит от „коллективного разума“, то есть ни от кого, от некоей неразличенности и пустоты » [87]. Характеризуя власть политбюро, то есть саму властную верхушку партии большевиков, на заседаниях которой принимались все важные для страны решения, причем «самые важные из них не подлежали разглашению даже в узком партийном кругу» [88], Сапронов пишет: «Кто же тогда они были, эти члены политбюро, чей статут был обставлен всеми необходимыми выборами в инстанциях партии, которую сам никто не выбирал? Ответ может быть только один: политбюро состояло из самозванцев, на своих заседаниях убеждавших в необходимости тех или иных решений только самих себя и действовавших, по существу, только от самих себя». [89]

«Члену политбюро оставалось или строить себе иллюзии по поводу собственной гениальности или жить с ощущением, что украл тебе не принадлежавшее… Но что это за жизнь, где власть приходит неизвестно откуда, ничем другим не порождается и ни во что другое не переходит? Если перед нами и жизнь, то остаточная и выморочная, жизнь как самоизживание.

Такова власть политбюро. Однако даже не в его пустой и невменяемой деятельности большевистская модель власти достигла своего большевистского предела. Предел был осуществлен в образе генерального секретаря» [90].

Здесь ключевое загадочное слово – «секретарь». Корень его – «секрет» – необычайно выразителен. «Секретарь» – во многом делопроизводитель, и поэтому он информирован о делах и секретах власти. Его чиновничьи функции – это ведение протоколов, фиксация решений, формирование отчетности, учета всяческой информации, оформление властных решений в виде письменных документов, подготовка и организация всяческих партийных мероприятий.

В силу своих прямых обязанностей, секретарь легко может стать передаточным звеном, медиумом, посредником между канцелярией власти и всем остальным миром. Согласно идеологическому учению о власти в новом коммунистическом государстве, властное решение в СССР принимается коллегиально – политбюро ЦК компартии. Секретариат политбюро под началом генерального секретаря только оформляет решение в виде окончательного документа.

Сапронов отмечает странное совмещение в одной фигуре столь разных реальностей, как-то: чиновник-функционер и вождь: «В фигуре генерального секретаря не все концы сходились с концами и по большевистским меркам. Что касается сходившихся концов, то здесь нужно обратить внимание на, скажем так, глубинный, нутряной и подспудный характер самого образа генерального секретаря и исходившей от него власти … Генеральный секретарь действовал в глубоких недрах партии, повседневно и кропотливо определяя происходившие в ней процессы. Большевистская партия на то и была партией, чтобы ее возглавляли ораторы и трибуны, (то есть вожди – П. О.)… Но та же партия являлась еще и организацией конспираторов и заговорщиков. В ситуации успешного захвата власти и безоговорочного властвования над огромной страной конспирация и, как это ни покажется странным, заговор и подполье остались вполне живучими, пускай и трансформированными реальностями. Теперь они могли восприниматься как глубокие и сокровенные думы в самом ядре партии… Осуществлялись они также со всей обставленностью тайноведения и тайнодействия, неизбежно присущим всякому заговору…

Фигура генерального секретаря как нельзя лучше отвечала заговорщической интуиции большевистской партии. И сама она и за ней широкие массы беспартийных легко строили себе образ могущественного Заговорщика, к которому сходятся и от которого исходят все нити власти. … Но как же тогда быть с тем, что генеральный секретарь – партийный чиновник? Разрешался этот вопрос на удивление легко и просто … Можно, конечно, в генеральном секретаре увидеть секретаря в привычном и устоявшемся смысле, а можно воспринять слово «секретарь» как условное, почти конспиративное именование должности, на самом деле далеко не сводимой ни к какому секретарству и не имеющей с ним ничего общего. … И действительно, при публикации руководящих документов за подписью просто секретаря по-своему очень внятно и впечатляюще манифестировался характер власти большевистского режима. Подполье и заговор со спокойным достоинством и важностью предъявляли себя миру» [91].

Мы привели столь обширную цитату, потому что видим в этом аналитическом описании диалектических противоречий образа власти генсека – вождя и одновременно партийного функционера – точно почувствованное и названное Сапроновым основание для почти бессознательной демонизации Сталина населением.

Именно в бюрократической сфере и обнаружился источник гигантской единоличной власти диктатора, замаскированной под безымянную коллегиальную власть партийных лидеров. Оказалось, что, о чем бы ни вещал генеральный секретарь, его слово всегда обладало гипнотической убедительной силой, ибо произносилось от имени партии и народа.

Его слово было принципиально безлично. Для своих афоризмов он пользовался грамматикой безличных конструкций, например: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». Если же он все-таки говорил от первого лица, то употреблял только множественное число. Например: «Наше дело правое, мы победим». Даже если забыть или вовсе не знать, каким образом генсеку Сталину удалось захватить единоличную власть, то в самом строе его речи можно распознать и расслышать умысел и тактику самозванца, всегда озабоченного легитимацией своей власти, всегда уклоняющегося от личной ответственности за маской коллегиальности всех принятых решений, укравшего власть и вершащего казни своих бывших «соратников» и вождей от имени самого народа.