Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Икрамов – это не простодушный читатель, который безоговорочно верит в справедливо карающего Воланда. Он не поддался на провокацию эпиграфа булгаковского романа, декларирующего способность Зла порождать Добро. Сам Икрамов не готов признать относительность этических принципов, к чему призывает эпиграф от Мефистофеля. «Упование на то, что зло природе своей наперекор может и будет вечно творить добро – извращение» [123]. И здесь его нравственная позиция по своей сути нам близка. И, тем не менее, внутренний пафос статьи Икрамова – страстное обвинение Булгакову, слегка прикрытое тем, что он, все-таки пытаясь соблюсти литературоведческий этикет, свои сарказмы и филиппики обрушивает на булгаковского героя – мастера. Икрамов считает, что придуманный Булгаковым мастер концентрирует в своем творчестве человеческие «слабости» самого писателя, объективирует их: по Икрамову, мастер нужен Булгакову, потому что писатель перекладывает на своего героя ответственность за «трансформацию источника», за фигурой мастера прячет Булгаков, утверждает Икрамов, свой тайный стыд за «союз жертвы с палачом».

Всего в статье К. Икрамова проанализировано три совершенно разных сюжета: «трансформация», ставшая литературным сюжетом у Чехова; обнаруженные Икрамовым «трансформации» в романах Ф. М. Достоевского «Записки из Мертвого дома» и «Преступление и наказание», и «трансформация» Евангелия в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».

Этот совершенно разнородный материал объединен важнейшей для самого Икрамова темой отношения художника с государством, точнее с карательными государственными службами, и, в сущности, вся его статья именно об этом.

Нет ни малейшего сомнения в том, что в статье Икрамова проявилась его личность политического борца, сурового, бескомпромиссного, знающего что по чем, хотя в его работе нет ни слова о личном опыте автора.

Как бы миллионы читателей ни восхищались гением Достоевского, Икрамов не может простить бывшего каторжанина за его гармоничное идеологическое сосуществование с сильным карающим государством, за его открытое принятие и оправдание каторги как исправительной меры наказания, дарующей преступнику опыт очищающего страдания, которое ведет к раскаянию и исправлению. Икрамов обвиняет Достоевского в верноподданнических чувствах, в симпатии к инфернальному следователю Порфирию Петровичу, глумящемуся над своей жертвой – Родионом Раскольниковым. Не может Икрамов простить Достоевскому пасквиля на мученика Чернышевского, который уже расплачивался за свои политические революционные убеждения в каторжной тюрьме, когда Достоевский писал фельетон «Пассаж в Пассаже» и рисовал карикатуру на Чернышевского своим Лебезятниковым в «Преступлении и наказании». Не может простить дружбу с Победоносцевым, написания одических верноподданнических стихов. Икрамов не может и не хочет понять Достоевского, увидеть мир его глазами. Он обвиняет Достоевского в том, что « Достоевский защищает не Христа, не саму веру, а государственную религию и религию в качестве государства, ее „чудо, тайну и авторитет“». [124]Любопытно это обвинение потому, что сам Икрамов, по всей видимости, атеист с революционными убеждениями, по крайней мере, евангельский текст в своей статье он называет «легендой», а нагорная проповедь Христа с ее максимой «не убий» им в статье не признается абсолютным нравственным запретом. «Проявлением немыслимой умственной лени выглядят рассуждения о том, что люди, решившиеся на убийство „по совести“ уже по одному этому оказываются за гранью добра и зла. Даже в религиозной догматике прошлого подобные максимы воспринимаются как абсурд, даже последовательный непротивленец Толстой в расцвете своего принципиального непротивления злу насилием называл декабристов лучшими людьми своего, а может быть, и всякого времени ». [125]

Выдвигая обвинения против Булгакова, «трансформировавшего первоисточник», Икрамов анализирует логику поведения Иешуа, полностью игнорируя веру этого героя («Бог один, в него я верю»)и его в идение человека. Икрамов не обращает внимания на ключевые слова Иешуа о том, что «всякая власть – насилие», и что «наступит время, когда не будет никакой власти, а человек перейдет в царство истины». Икрамов проклинает «узколобость интеллигенции», которая пытается убедить тирана заменить террор доверием. А главное, Икрамов совершенно не разделяет мнение Иешуа о человеке. Он даже не обсуждает, какая идея стоит за проповедью Иешуа о добром человеке. По-видимому, для него эта проповедь настолько очевидно абсурдна, что находится за гранью даже возможности дискуссии на эту тему.

Как же можно определить взгляд, которым смотрит сам Икрамов на человека? Какие требования он человеку предъявляет? Как он людей классифицирует? Вот так: «тираны», «палачи» (Понтий Пилат, Марк Крысобой, Афраний), то есть «сильные», и Иешуа Га-Ноцри, Левий Матвей и Иуда, то есть «слабые». Взгляд Икрамова на человека принципиально отличается от взгляда Иешуа. Для Иешуа невозможна логика Камила Икрамова: для него каждый человек – это прежде всего несчастный человек потому, что он еще не знает, что он добрый. Для Иешуа люди не делятся на слабых и сильных, на палачей и жертв.

По Икрамову, поведение Иешуа определяется его слабостью, сублимировавшейся в противоестественное чувство любви жертвы к своему палачу. С этим совершенно невозможно согласиться. Если бы главный мотив поведения Иешуа был страхом перед мучительной смертью, то он бы ухватился за возможность солгать, предложенную ему Пилатом. И никто бы не осудил Иешуа за подобную «слабость» – ложь палачу во имя спасения собственной жизни. Но Иешуа не может солгать – и у этого феномена есть единственное объяснение. Солгать Пилату означало бы, что Иешуа видит пред собой человека, способного его убить, но в том-то и дело, что он, действительно, видит перед собой только страдающего доброго человека, а вовсе не жестокого властителя и убийцу. Именно в том, что Иешуа просто не допускает саму возможность желания его убить, состоит его потрясающая нравственная сила и невероятная обаятельность созданного Булгаковым образа. Иешуа начисто лишен всяческой задней мысли, он равен самому себе, ему нечего скрывать, он пришел в мир, чтобы открыть людям глаза на самих себя. Он вполне ощущает свою значимость и верит в свою миссию. Он не только не чувствует своей вины, не ощущает себя преступником, напротив, он абсолютно уверен в своей правоте. Зачем же ему лгать, если он видит перед собой добрых людей? Поражает его свобода от страха. Он совсем не слаб. Избитый, с обезображенным побоями лицом, он ведет себя и говорит отнюдь не как жертва. С ним невозможно ничего сделать такого, чтобы он потерял веру в людей, в Бога и стал ненавидеть своих мучителей. Его можно только убить. Разве это называется слабостью? Для нас очевидна духовная сила Иешуа.