Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Икрамов обвиняет Иешуа в том, что он «сдал» властям своего ученика, но разве не очевидно, что, напротив, своим честным рассказом он отдал Левин Матвея под покровительство Пилата, и он не ошибся: его ученика Пилат преследовать не будет, он, напротив, готов позаботиться о его судьбе.

Сам Икрамов совершенно не расположен видеть хоть какой бы то ни было смысл в жестоком приступе гемикрании, то есть мигрени, которой «наградил» Булгаков своего героя. Мучения Пилата – это для Икрамова мучения палача и тирана, а значит, они, по определению, не могут вызвать его сострадания. Икрамов уверен, что Булгаков просто «приделал» мигрень к Пилату, чтобы выдать ему «индульгенцию» за казнь Иешуа, потому что для Икрамова вся «трансформация источника» есть результат не сложной и мощной художественной мысли, а только лишь следствие подсознательной любви автора к « сильным » и властным. Такой же «индульгенцией» Пилату Икрамов считает организованное Пилатом убийство Иуды из Кириафа, предателя и провокатора, который за небольшую плату (в сравнении с оплатой убийства самого Иуды) организовал арест Иешуа Га-Ноцри. Икрамов в убийстве Иуды отмечает очень важную для него черту: Иуда – пешка, разменная фигура, « слабый», а подлинный заказчик казни Иешуа – Каифа (по классификации Икрамова – «сильный») останется жив и неприкосновенен. По-видимому, Икрамов верит в оправданность убийства предателя Иуды, вопреки мнению самого Иешуа, которому жаль «доброго и любознательного человека», с которым, как предчувствует Иешуа, «случится несчастье».

По мнению автора статьи, Иешуа предал своего ученика. Он назвал на допросе имя Левия Матвея и рассказал Пилату о служебном преступлении бывшего сборщика налогов. У Икрамова «болтливость» Иешуа вызывает чувство, близкое к брезгливости. На наш взгляд, здесь работает узнаваемый психологический механизм, выработанный в сталинских застенках, запрещающий морально не сломленному зэку вступать в доверительный, человеческий контакт со следователем, та особая суровость зэка, которого никаким образом нельзя заставить поверить в возможность человеческих отношений палача и жертвы, потому что для зэка его мучитель, тюремщик и палач – не человек. Этот опыт нравственного сопротивления режиму вынесен Икрамо-вым из собственной трагической судьбы. С ним нельзя не считаться. Мы, читая статью Икрамова, эту особую оптику взгляда автора – бывшего зэка – улавливаем и фиксируем. Его правда – правда выстраданная, Икрамова невозможно склонить к сочувствию страданиям палача и властителя.

На первый взгляд, странный эпиграф выбрал к этой статье Камил Икрамов:

– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.

– Протестую! – горячо воскликнул Бегемот – Достоевский бессмертен.

Читатели романа «Мастер и Маргарита», хоть немного знающие политическую историю своего отечества, осведомлены о том, что Достоевский в эпоху сталинизма был запрещенным классиком, его не изучали в школе, на него был повешен ярлык «ретрограда» и «реакционера». Именно поэтому реплика кота Бегемота воспринималась всеми, как смелый выпад самого Булгакова против советской цензуры, как возвращение в культурный обиход имени Достоевского вместе с высочайшей оценкой его творчества. Однако Камил Икрамов заставил нас увидеть в этом эпизоде некий иной смысл. Для него, как и для нас впрочем, глумливая свита Воланда во многом есть образ сам ой сталинской карательной системы, и поэтому горячая защита «нечистью» бессмертия Достоевского, по-видимому, не должна быть прочитана как абсурд и вопиющее противоречие. Солидарность с Достоевским Коровьева и Бегемота, согласно пониманию Икрамова, строго логически следует из ценностной системы самого Достоевского, то есть, по терминологии самого Икрамова, одинаковой «печатью

Антихриста» отмечены и идеология Достоевского, и свита Воланда. Коровьев, представляющийся Достоевским, и Бегемот, декларирующий бессмертие Достоевского, для самого Икрамова подтверждают точность его диагноза «антихристовой печати» на проповеднической деятельности Достоевского, православного государственника. Выбрав такой эпиграф для своей статьи, Икрамов как бы демонстрирует, что «своя своих познаша». Этот эпиграф еще хорош тем, что в нем парадоксальным образом оказываются связаны оба персонажа статьи Икрамова: Достоевский и Булгаков.

Образцовой нравственной системой для Икрамова является этика Толстого, принципиально отвергающего государственную власть как форму насилия над человеком. В представлении Икрамова, Л. Толстой принципиально противоположен и Достоевскому и Булгакову. Нам же кажется, что Булгакову этическая система Толстого в принципе ближе, и «протестантство» Толстого роднее, чем «государственничество» Достоевского. С другой стороны, известно, что Булгаков свои политические пристрастия позиционировал как монархизм, естественно, в среде своих близких. А кроме того, Булгаков был последовательным сторонником политических свобод, то есть либералом, и вряд ли ему импонировали политические воззрения, выраженные в публицистике Достоевского. Все это так противоречиво и неоднозначно, что требует специального исследования. Несомненно одно: для Булгакова Достоевский, прежде всего, был гениальным художником, автором «Идиота», «Бесов», «Легенды о Великом инквизиторе», обидно, что вот это Икрамову вовсе не интересно, потому что он извлекает только материал, нужный ему для обвинительного вердикта.

Третья часть статьи Икрамова посвящена тому, как был «трансформирован» первоисточник – Евангелие – в романе Булгакова. И здесь, как нам кажется, содержится главное, именно то, что заставило Икрамова вообще взяться за эту статью. Ему необходимо поквитаться не только с Булгаковым, но и вообще с «узколобой интеллигенцией», которая пытается уговорить тирана сменить террор на доверие. Икрамов выдвигает против Булгакова тяжкие обвинения: ему видится, что трансформация, которой подверглась евангельская история в романе Булгакова, имеет своей подсознательной целью выразить тайную «женственную» влюбленность в сильных мира сего самого автора. Икрамов обвиняет Иешуа в предательстве своего ученика Левия

Матвея, обвиняет Иешуа в том, что тот тонко льстит прокуратору Иудеи, желая ему понравиться.

По формулировке Икрамова, Иешуа в первую очередь пришел спасать палачей, тогда как Иисус пришел спасать всех. Иешуа, по мнению Икрамова, «слабые» вообще не интересуют.