Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Ирония в адрес наивного читателя, спровоцированного на ожидание чего-то большего, нежели он получил из прямого фабульного содержания поэмы, осуществляется через предсказуемость его реакции – разочарования. Значит, сам автор подсказывает, что он доволен результатами своего труда-«похода», что его задача выполнена, а значит, все, что наивное чтение полагает неудачей автора, является закономерным, неслучайным явлением. Не случайно поэма имеет своим сюжетом смешное и малозначительное событие из жизни городского мещанства, и не случайно автор не может привести фабулу к развязке.

В строфах, не включенных Пушкиным в окончательную редакцию поэмы, есть такие стихи:

Эти строки убеждают в сознательном различении поэтом художественного материала и задач своей поэмы от эстетических заданий итальянских поэтов. Принципиальное отличие состоит в исходном пункте: «отцы октав» творили свой мир вольного поэтического вымысла, творец русских октав берет своим материалом невымышленный мир. Берясь за воссоздание в стихах жизни действительно существовавших людей, лично знакомых ему, поэт не сочиняет, он строго следует ходу этой жизни. Здесь уместно провести параллель с жанрами изобразительного искусства: замысел «Домика» так же отличается от поэм Ариосто и Тассо, как портрет – от исторической картины. Герои «Домика» – это портреты с натуры, индивидуальные лица, поэтому имя Рембрандта, великого портретиста и живописца, возникает в контексте замысла не случайно. Имя гениального художника – это знак ориентации самого автора в движении его поэтического самосознания. Предельная конкретность, портретность в воспроизведении чужой жизни мотивируется в поэме через образ автора – соседа своих героев. Пространственная, жизненная близость автора миру «домика» есть условие для пристального, постоянно наблюдающего взгляда художника. В поле его зрения входят всякие бытовые мелочи, все детали жизни соседок как самоценные, начиная от кота Васьки и гречневой каши и кончая молитвенной сосредоточенностью Параши в церкви. Фабула поэмы порождается самой конкретикой домашней жизни героев поэмы, теми живыми связями, которыми жизнь одного человека естественным образом сращена с жизнью окружающего его, близлежащего мира других людей. Так, исходной точкой предполагаемой любовной истории в поэме и в жизни является смерть старой кухарки и следующая из этого необходимость нанять новую служанку. Сам образ Параши, бедной простой девушки, очаровательной своей юностью, своей природной красотой, мечтающей у открытого окна ночью при луне, поющей романсы, читающей романы, провоцирует предположить, что ее сердце уже любит или готово полюбить. Итак, из самой природы девичьего бытия героини рождается любовный сюжет как вполне возможный, предполагаемый и даже настолько вероятный, что он кажется уже существующим и нуждается, чтобы стать реальностью для наблюдателя, только в каком-нибудь уличающем факте, однозначно свидетельствующем о его наличии. Этот разоблачительный факт – факт, приоткрывающий сокровенную тайну героини, – как будто отыскался. Разразившийся в «домике» скандал с кухаркой Маврушей, оказавшейся мужчиной, – кажется, проливает свет на «интимный» сюжет жизни Параши, но тут вступает в свои права авторская воля поэта, и, объявив читателю:

Пушкин «торопится» окончить свою поэму, оставляя без всяких пояснений и комментариев происшедшее событие.

Здесь, в этом отказе продолжить историю, в том, что интрига оказывается без развязки, кроется смысловой центр поэмы, материалом которой явилось невымышленное событие из жизни действительно существовавших людей, за которой пристально наблюдал острый взгляд художника-поэта. Никакое поэтическое самое изощренное мастерство не может помочь поэту закончить фабулу своей поэмы, ибо событие объявлено действительно случившимся. У живой же жизни законы свои собственные, и они не имеют ничего общего с требованиями эстетики. Собственно, здесь и обнаруживается подлинная суть конфликта поэмы: поэт, наблюдатель живой жизни, оказывается несостоятельным в обнаружении ее сокровенной тайны. Стихотворец в своих замыслах равнялся на Наполеона, но окончание поэмы заставляет вспомнить не славу Наполеона покорителя Европы, а его позорно окончившаяся бесславная попытка завоевания России.

Итак, действительность «толкучего рынка» жизни оказывается незавоеванной; напрямик, даже через самое пристальное наблюдение, приоткрыть ее простую тайну не удается. Жизнь сопротивляется тому, чтобы стать, со всей своей подноготной правдой, достоянием литературы. Одного желания поэта-наблюдателя знать фабулу жизни недостаточно, чтобы ее узнать.

Поэзия в основном ее свойстве понимается Пушкиным как мир, организуемый усилиями «Я» поэта, и этот мир приходит в открытое столкновение с жизнью, у которой свои законы, которая отказалась подчиниться эстетическому замыслу художника и не открыла ему своей тайны.

Как же проникнуть в этот мир, «домашний», бытовой, простой мир «домика в Коломне»? Собственно, основным событием поэмы и является сюжет проникновения в этот мир. Мужчина, переодевшийся кухаркой, опознанный и разоблаченный в своем «разбойничьем» деянии, бесславно, с намыленной щекой спасается бегством. Этот комический персонаж поэмы – образ, сопрягающийся не только с подразумевающейся любовной интригой, но и образ невозможности без ущерба для собственного достоинства проникнуть внутрь «домика».

Разоблачение «Маврушки» старушкой вдовой имеет не только комическую водевильную окраску, но и представляет собой очень важный момент безусловной этической оценки этого деяния изнутри мира «домика». Вдове вовсе не смешно, когда она восклицает: «Ах она разбойник!» У простой, непритязательной и простодушной жизни «домика» есть свой голос, и однозначно нравственное осуждение «разбойника», то есть того, кто бесцеремонно, нецеломудренно и грубо вторгается в мирную, домашнюю жизнь.

Поэма получилась одновременно и смешной, и поучительной. Если бы поэт нескромно обнаружил для читателей, в каких отношениях состояли Параша и мужчина-«кухарка», т. е. «Параша закраснелась или нет», то сам поэт, сосед своих героев, непременно и непреложно оказался бы в положении щекотливом и смешном, ибо подобное знание бросает тень на него самого. Как бы ни хотелось наивному читателю поэмы узнать «интересную» историю до конца, автор ничем ему помочь не может, так как он сам только наблюдатель, а не соглядатай, который подсматривает в замочную скважину, подслушивает, а затем разносит кухонную сплетню по миру.