Самарий Великовский - В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

«Блестящий» – это было его слово, его эхо; друзья и недруги, читатели и случайные знакомые – у всех было для него одно слово: «блестящий». Блестящей была его речь, блестящим был его стиль, блестящим был его ум, блестящим был он сам.

Один недоброжелатель Великовского назвал его однажды (за глаза, разумеется) Лоренцо Медичи. Что можно прибавить к портрету человека, о котором так злословят? Какая хвала сравнится с такой колкостью? Отдадим должное чуткости недоброжелателя, Лоренцо Великолепный был не только блестящ, он был еще и высшим воплощением флорентийского возрожденческого духа, того, что, по слову Муратова, «родился в художественной оболочке и к познанию мира знал только один путь – через искусство» [119]. Точнее о Великовском не скажешь.

Пусть эта статья о нем оборвется так же, как и его книга о Рембо, как и его жизнь, – на полуслове…

Свод подтверждений тому см. в кн.: Томашевский Б. В. Пушкин и Франция. Л., 1960, а также в «пушкинских штудиях» Анны Ахматовой // Вопросы литературы, 1978. № 1.

Здесь и далее переводы из французских лириков прошлого века дают ся в основном по кн.: Французская поэзия. Век XIX. М., 1985. Источники переводов, не вошедших в это собрание, указываются особо. Подлинники можно найти в антологии: Poètes français. XIX–XX siècles. Par Samari Vélikovsky. Moscou, 1982.

Переводы Владимира Портнова из французских лириков выходили отдельной книгой: Портнов В. Вечернее зарево. Баку, 1983.

Французские стихи в переводе русских поэтов XIX–XX вв. М., 1969.

Впервые антология переводов Бенедикта Лившица из французских поэтов XIX–XX вв. «От романтиков до сюрреалистов» вышла в 1934 г., была переиздана в 1937 г. и включена с дополнениями в кн.: Лившиц Б. У ночного окна. М., 1970.

Переводы Вильгельма Левика из французских поэтов собраны в его двухтомнике: Избранные переводы. М., 1977. Т. 1.

В переводах на русский язык Инны Шафаренко оно представлено в кн.: Сент-Бёв Ш. Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма. Л., 1986.

О ее истории с конца XVIII до середины XX в. дает представление книга переводов Павла Антокольского «Два века поэзии Франции». М., 1976.

«Иностранная литература», 1985. № 4. Отдельные русские издания Барбье: Ямбы и поэмы. Одесса, 1922; Избранные стихотворения. М., 1953.

У нас вышла в переводах Е. Гунста под заголовком «Гаспар из тьмы». М., 1981.

Площадь в Дижоне, где в старину проводились казни.

Валерию Брюсову принадлежит антология: Французские лирики XIX века. СПб., 1909.

Переводы Всеволода Рождественского из французских поэтов собраны в его книге: Стихотворения («Библиотека поэта»). Л., 1985.

На русском поэзия Мюссе полнее всего представлена в кн.: Мюссе А. де. Избранные произведения. В 2 т. М., 1957. Т. 1.

На русском стихотворное наследие Готье полнее всего представлено в кн.: Готье Т. Избранные произведения. В 2 т. М., 1972. Т. 1.

Обездоленный (исп.).

Нерваль Ж. де. Стихи. О театре и литературе. Театральная хроника. М., 1984; Нерваль Ж. де. Дочери огня. Л., 1985.

Гюго В. Стихотворения. М., 1981.

Гюго В. Собр. соч. В 15 т. М., 1956. Т. 12.

Западноевропейская лирика. Л., 1974.

Разрушается век (лат.).

Багровое светило. Стихи зарубежных поэтов в переводе Михаила Лозинского. М., 1974.

Леконт де Лиль. Из четырех книг. М., 1960.

Полное издание на русском: Эредиа Жозе-Мариа де. Трофеи. М., 1973.

Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986.

Сходство «духовной драмы» этих столь различных деятелей культуры вскрыто в кн.: Нольман М. Шарль Бодлер. Судьба. Эстетика. Стиль. М., 1979.

Обломиевский Д. Французский символизм. М., 1973. С. 113.

О композиционном единстве и творческой истории «Цветов Зла» см.: Балашов Н. И. Легенда и правда о Бодлере // Бодлер Ш. Цветы Зла. М., 1970.

Бодлер Ш. Лирика. М., 1965.

Верлен П. Лирика. М., 1969.

Верлен П. Собрание стихов в переводе Валерия Брюсова. М., 1911. В 1908 г. книгу своих переводов из Верлена выпустил и Ф. Сологуб; она перепечатана в сб.: Созвучия. Стихи зарубежных поэтов в переводе Иннокентия Анненского, Федора Сологуба. М., 1979.

Подборка стихов из нее в переводе Михаила Кудинова: Корбьер Т. Стихи. М., 1986.

Из французской лирики. Переводы Э. Линецкой. Л., 1974.

Одним из таких романов был, в частности, «Латреамон» (1838) Эжена Сю; слегка переогласованное имя героя этой книги и стало псевдонимом Изидора Дюкасса. Имя Maldoror , в свою очередь, подразумевает игру слов: mal d’aurore (зоревое зло) – mal d’horreur (ужасающее зло).

В конце концов снискавшим, правда, известное признание и за пределами этого круга. Одно из подтверждений тому встречается в мемуарах Жака Дюкло «Под вечер жизни». Вспоминая о своем знакомстве в молодые годы с поразившими его тогда «Песнями Мальдорора», видный политик-коммунист и на склоне лет считал, что «талант (Лотреамона) поднимался порой до высот истинной гениальности», был «отмечен исключительной словесной изобретательностью», хотя нередко здесь полет «воображения и граничит с бредом», а «черты гения соседствуют с сумасбродством».

«Божественный глагол» в уста наших лириков рубежа XVIII–XIX вв. вложен, по существу, той же весьма старинной мифологией писательско го самоутверждения. Однако на почве российской, в «третьем Риме», она была переосмыслена с помощью отождествления, почерпнутого у древ них: «Vox populi, vox dei»; «богоносным» предстал простой народ, а его певцы-пророки – гласом Божьим и народным слитно. Напротив, в парадигму национальных культур на Западе опосредующее звено в виде «духа народности» встраивалось разве что эпизодически, во всяком случае не стало там узловым. Недаром и само это категориальное понятие, такое привычное для русской философии и истории культуры, но труднопереводимое на другие языки (ср. франц.: esprit de popularité), не слишком внятно даже для многих западных ученых-русистов: за рубежом и поныне бывают склонны превратно усматривать в нем одно из свидетельств «мистики славянской души». Как бы то ни было, если тем же французским поэтам и слышался порой «глас Божий», он не обязательно совпадал с «гласом народным». Потому-то европейскому слуху, с давних пор внимавшему скорее раздельно «гласу Божьему» и «гласу народному», и почудилась в безмолвии надвинувшихся «суме рек богов» такая невыносимая гробовая тишина, что ее умозрительное озвучание сделалось насущнейшей философской заботой культурократического самосознания.