Коллектив авторов - Современная зарубежная проза

Литература настоящего времени не может обходиться без архетипов прошлого, создающих необходимые мосты между эпохами и психологическими типами разных духовно-социальных пространств. К своей классической религии Европа XXI в. не испытывает большого интереса, следовательно, архетип Христа крайне редко оказывается в границах нового романа. Дон Кихот — еще один образ одухотворенной жертвы, способной атаковать скучающего обывателя — также редкий гость на страницах сейчас создаваемой прозы. И с Фаустом есть плохо решаемые проблемы: слишком ярок, безграничен в желаниях и творчески одержим герой Гете для литературы рубежа тысячелетий. Слишком тоталитарны Христос, Дон Кихот и Фауст для человека нового времени.

Много гамлетовского , но тоже в инверсионных вариантах. От созданного Шекспиром архетипа остались разрастающаяся рефлексия, умение подводить безрадостные итоги, беседовать с Йориком , если понимать под этим самым знаменитым черепом воплощенную мысль о пустотном значении смерти, равняющей судьбы человеческие. Гамлетовской решимости до конца бороться со злом или хотя бы найти своего Клавдия сейчас значительно меньше.

Вот и получается, что пришествие Гамлета (новейшая русская литература — не исключение) способствует появлению эпоса нового типа. Бледнее становятся межчеловеческие конфликты, не легко отыскать оптимистическое признание бытия безусловным благом, героические схватки добра со злом — не самый популярный сюжет. Разнообразные встречи с небытием — эпицентр современной художественной словесности.

Есть ли у этого концептуального для новейшей литературы охлаждения национальные, типично английские или бесспорно французские смыслы? Чаще приходится говорить не о сохранении национально-культурной специфики, а о желании автора создать интернациональный, международный роман, который будет спокойно, профессионально переводиться и окажется востребованным в самых разных регионах. Так работают К. Исигуро, Х. Мураками, У. Эко.

Интернациональность — обязательный принцип массовой литературы, использующей интеллектуальные контексты для создания сюжетов, совмещающих жанровые признаки притчи, триллера, публицистического описания, а иногда и своеобразной экскурсии по интересным местам. Здесь П. Коэльо, П. Вербер, Д. Браун. Впрочем, и британские (Дж. Барнс и И. Макьюэн), и французские (М. Уэльбек и П. Киньяр), и немецкие (П. Зюскинд и Г. Мюллер), и австрийские (К. Райнсмайр и Э. Елинек) писатели делают ствавку на всемирного читателя. Во «Французском романе» Ф. Бегбедера значительно больше общеевропейского (хотя бы в объемной каталогизации фильмов, песен, имен писателей), чем имеющего отношение именно к Парижу в его неповторимости.

Можем ли мы в контексте разрастающейся всемирности художественной словесности говорить о национальной специфике нашей новейшей литературы? Сохраняется ли русское в потоке интернациональных образов?

Ответ должен быть положительным. Прочитав пять понастоящему серьезных западных романов (например, «Предчувствие конца» Дж. Барнса, «Карту и территорию» М. Уэльбека», «Солнечную» И. Макьюэна, «Свободу» Дж. Франзена, «Беременную вдову» М. Эмиса), сразу чувствуешь удивительное единство онтологий, фундаментальных представлений о бытии указанных писателей. При естественном своеобразии стилей и судьбы героев (правда, в меньшей степени) в романах царит общая уверенность в том, что говорить о Боге, бессмертии души и метафизических контекстах существования человека просто неприлично. Бог умер настолько очевидно, что не осталось даже стрессовой реакции, невроза, вызванного представлением о собственной конечности, неучастии в воскресении, которое переходит в область мифологии, изгоняемой психологическим повествованием о герое наших дней.

В новой русской прозе метафизическая тревога, вызванная незнанием окончательного слова о судьбе человека, остается неисцеленной. Более того, писатели тянутся к религиознофилософским речам, словно именно в них хотят утвердить подлинную серьезность своих текстов, часто страдающих от надуманных, механических сюжетов.

Можно оценить произведения В. Пелевина как систему постмодернистских приемов, но нельзя не заметить, что диалоги о мироздании, об отсутствии/присутствии души и возможном спасении мыслящего субъекта от разных форм ада занимают в пелевинских текстах значительное место. Трудно заподозрить в присутствии религиозной веры В. Сорокина, но гротескное обсуждение национальной метафизики переходит из одного текста в другой, формирует пространство и гностической «Трилогии», и антиутопического романа «День опричника».

Что общего у В. Личутина и В. Шарова, П. Крусанова и М. Шишкина, Ю. Мамлеева и А. Иличевского, М. Елизарова и Д. Быкова, Е. Водолазкина и М. Гиголашвили, В. Галактионовой и М. Кучерской? Лишняя (для западного аристократа литературы) суета вокруг христианских проблем, желание и в авторском слове, и в движении героев высказаться о Боге, о его русском облике и разнообразных кризисах, в которые попадает священное имя. Разумеется, речь не идет о торжестве православия в отечественной литературе XXI в. Но художественный эксперимент, предусматривающий постановку сакральных проблем, во многих случаях становится обязательным.

Еще один фактор несовпадения новейшей русской и западной прозы — философия истории. Интересуют ли современных западных писателей английская идея или идея французская, немецкая и даже американская ? Похоже, что споры об истории здесь стихли, так как обретено единство в понимании человека, который в относительной тишине своего повседневного, бытового бытия выше любых форм идеологии и политики. Западного писателя могут интересовать проблемы перенаселения или глобального потепления, но и они лишь фон для реализации проблемы личности, погруженной в рефлексию о своем сугубо личном пути, как правило, кризисном. Эпические битвы систем, противостояние святых и демонов, шумные битвы полярных идей — для массовой литературы.

Историософия — интерес, боль и игра нашей литературы. Стоит прочитать любой роман А. Проханова, чтобы сделать закономерный вывод: история не только не завершилась, как во многих зарубежных текстах, а, наоборот, достигает кульминационной точки, когда воплощение Бога и дьявола в духовнополитических событиях современности заметит даже идейно слепой обыватель.

Да и классическое для русской жизни противостояние «славянофилов» и «западников» в литературном процессе сохраняется. О национальной истории, о судьбе России, о ее бесконечной войне с Западом говорят все мастера слова. Конечно, говорят по-разному, творчески развивая давно сформировавшиеся «патриотический» и «либеральный» архетипы.