Александр Мелихов - Былое и книги

Утрата которой и погубила несчастную Настю из мучительного и прекрасного романа Валерия Попова. Невольно хочется завершить посмертным обращением ее отца: «Прости нас, если можешь».

К несчастью, рукописи преотлично и в огне горят, и в воде тонут, но, к счастью, изредка случается чудо, и потерянный кирпич всплывает из Леты. Именно так и случилось с альманахом «Серапионовы братья. 1921», который из-за революционного бардака должен был выйти в Финляндии, но из-за экономической смуты залежался в архиве города Хельсинки более чем на девяносто лет. Зато, правда, вышел у себя на родине в Петербурге в издательстве «Лимбус Пресс» (2013) с почетным эскортом – при поддержке Федеральной целевой программы «Культура России». Благодаря чему любители литературы откроют сразу одиннадцать прозаиков и поэтов. Откроют даже тех, чьи имена им хорошо известны, ибо каждый из них за утекшие годы был чем-то или кем-то заслонен – иногда даже самим собой.

Рассказ Всеволода Иванова «Жаровня архангела Гавриила» был заслонен не только узорчатой клепкой бронепоезда № 14–69, но и гениальным Андреем Платоновым. Однако некое величие замысла присутствует уже в попытке хотя бы примериться к незатейливому косому Кузьме с весьма затейливой мечтой: «Иду в город Верный, который под водой плывет. Выберут киргизы меня своим Лениным, и буду я на белом коне кататься и конину с яблоком на серебряном блюде есть». И попадается Кузьме такой же заковыристый старичок-богомаз, оказавшийся церковным вором…

Пересказать сюжет – испортить чтение, но рассказ написан виртуозно и наводит на догадку, что тип беспредельно наивного человека, на которого мировой катаклизм обрушил мировые вопросы, стучался в писательские сердца и прежде Платонова, но только его гению оказалось под силу ввести этот тип в бессмертие. Чему отчасти помогло и то, что Платонов не поддался соблазну былинности, перед которым, увы, не устоял Всеволод Иванов: «Молчат кедры – не отвечают, своим делом заняты». Но и он в «Жаровне» заявил о себе гораздо серьезнее, чем это сейчас звучит в гаснущем эхе его имени.

А на имя Михаила Слонимского сегодня и вообще отзывается, кажется, лишь его сын, композитор Сергей Слонимский. Хотя «Краткая литературная энциклопедия» 1971 года к писателю довольно снисходительна: «Отдав дань в ранних произв. эффектному, метафоричному стилю, С. позднее пришел к стилю лаконичному, строго реалистическому», заслужившему невозмутимый вердикт Вольфганга Казака в его знаменитом «Лексиконе русской литературы XX века»: «Роман “Лавровы” еще обладает некоторой силой воздействия благодаря военному опыту писателя, все же позднейшие романы Слонимского сконструированы искусственно и художественно неубедительны».

Хотя начинал в потерянном сборнике Слонимский очень даже чеканно.

«Красные знают, что во главе восстания стоял он, поручик Жарков. Он – главный виновник. Только его одного ждет расстрел.

Да. Так. Все люди – предатели. И жить не стоит. Не стоит бежать. Бежать некуда. Бежать надоело. Нельзя всю жизнь бежать.

<���…>

А лучший друг камер-юнкер Руманов ездит в собственном поезде. Лучший друг камер-юнкер Руманов – коммун и с т».

Этот коммунист в «Рваных людях» очень колоритный, «когда смеется – не может остановиться. Дрожит толстое лицо, дрожит толстое тело, ноги дрожат и руки». А помощники его еще колоритнее: «Замшалов – тонкий, и когда сгибается, то всегда слышен треск в суставах, как будто сломался человек. Чечулин, если бы не узкий френч, был бы толст, даже тучен, и когда он сгибается, то слышен тоже треск, но не в суставах, и кажется, что френч сейчас лопнет по шву».

«Совсем разные люди Чечулин, Замшалов и Руманов, и только в одном все трое сходятся: рады они всякому случаю повластвовать над толпой, которую Замшалов называет безумной и дикой, Чечулин легкомысленной и жалкой, а Руманов никак не называет из уверенности, что толпа создана для того, чтобы он жил хорошо и сыто».

Довольно ясно, почему советская власть вскорости постаралась положить конец подобным изображениям своих агентов, но вот ради чего она вообще изгнала гротеск, «эффектный, метафоричный стиль», вопрос гораздо более тонкий. Впрочем, с гротеском тоже довольно ясно – он не уживается с изображением положительных героев, среди карикатур даже ангел выглядел бы фальшиво, но почему в эффектной, метафоричной манере не изображать «настоящих большевиков»? Ведь даже в «Тихом Доне» появление Штокмана и Бунчука покрывает изумительное многоцветье романа налетом серой скуки – коммунистическая цензура, видимо, скоро и почувствовала, что иными средствами изображать ее любимчиков просто невозможно. Так, видно, и возник унылый соцреалистический канон – с горя, из-за идеалов, несовместимых с жизнью: пусть лучше уж тотальная скука, чем серые положительные герои среди ярких отрицательных.

Владимир Познер, отец нынешнего Познера, начинал чернушными балладами: «Колокольчики ликующе звенят вдали, едет по деревне комиссар, // А в деревне холод, а в деревне голод, а в деревне бушует пожар». Познер-старший оказался заслоненным и своими десятилетиями поэтического безмолвия, и – еще более – Сельвинским.

Отличный очерк «В пустоте» Виктора Шкловского без следа растворился в его же великолепном «Сентиментальном путешествии». А вот раннего Зощенко в сиянии славы Зощенко классического просто не узнать: оказывается, его героями могли быть не только сверхадаптивные тараканы и нежизнеспособные интеллигенты, но и ухари: «Разбогател, видно, Гришка Ловцов. Пять лет в Питере не был – мотался бог весть где, на шестой приехал – с вокзала за ним две тележки добра везли.

<���…>

Гришка в фуражке, а под фуражкой веером тысячные билеты, хмельной и красивый плясал чудные танцы:

– Эх! Эх! Не тот Питер, не тот. Негде разгуляться молодчикам!»

Способным куражиться даже и в идеологии, которой для классических зощенковских тараканов просто не существует:

«Я, – говорит, – не я. На все теперь очень плюю. Это на политику то есть. Людям нужно жить по своей природе, а революция эта – пропадай пропадом – заела молодость!»

Способным и на бешеную страсть:

«Люблю ее очень. Больше жизни. Эх! Перекуплю золотом. Загрызу врагов. Будет моей, мать!»

Жизнь у раннего Зощенко ничуть не менее нелепа, чем у Зощенко зрелого, но в прежнем его мире нелепые герои еще способны страдать и сострадать. В рассказе «Старуха Врангель» самовлюбленный идиот-следователь начинает подозревать несчастную старуху, не состоит ли она «в некотором родстве, ну, скажем, с бывшими генералами»? И даже скользкий «уполномоченный Малашкин» из домового комитета пытается ее выгородить: тишайшая-де старуха, небогатая, сын у нее, извините, в войне пропал, жалкует и к смерти готовится. И следователь доводит-таки ее до смерти. А рассказчик подводит итог совсем не по-зощенковски: «И никто не удивился и не пожалел, напротив, улыбнулись – одним, дескать, едоком меньше», тогда как классический герой-рассказчик у Зощенко все принимает как должное.