Норберт Магазаник - Диагностика без анализов, врачевание без лекарств

Таково единогласное решение юристов высочайшей квалификации. И всё же это взгляд со стороны. Многие спокойно и хладнокровно разглагольствуют о близкой смерти, пока это не коснется их самих. Я поделюсь двумя личными переживаниями.

Свой последний студенческий год (1953–1954) я занимался на терапевтической кафедре профессора А.А. Багадасарова. Он был вдобавок директором Института гематологии и переливания крови, так что кафедра тоже занималась преимущественно болезнями крови. Поэтому всех молодых врачей и субординаторов для начала отправляли на две недели в кафедральную гематологическую лабораторию. Там мы целыми днями рассматривали в микроскоп мазки крови различных больных под руководством опытной заведующей этой лабораторией. В заключение этого маленького курса, когда мы уже уверенно разбирались в разнообразных кровяных клетках, нам предложили самим сделать мазки собственной крови и дать развернутое описание. Я уколол свой палец, размазал каплю крови на предметном стекле, зафиксировал и окрасил мазок и затем положил его под объектив микроскопа. Сразу же мне бросились в глаза среди множества эритроцитов несколько лейкоцитов с круглым голубовато-сиреневым мелкосетчатым ядром. Такие клетки я видел до этого только у больных острым лейкозом, их называли тогда гемоцитобласты… Пораженный, я подвигал препарат под микроскопом, но клетки эти встречались почти в каждом новом поле среди обычных лейкоцитов. Не веря себе, я попросил соседку по столу взглянуть в мой микроскоп. Она посмотрела мазок и обернула ко мне испуганные глаза: «Знаешь, мне кажется, что это гемоцитобласты… Впрочем, давай позовем Розалию Ильиничну (так звали заведующую лабораторией)». Розалия Ильинична взглянула в микроскоп и с удовлетворением воскликнула: «Классические гемоцитобласты! Чья это кровь?» — «Моя…». Я до сих пор помню, как она посмотрела на меня — смесь жалости, сочувствия и растерянности. «А как ты себя чувствуешь?» — «Хорошо» — «Знаешь что, быть может, ты устал после ночного дежурства, и эти клетки выплыли из костного мозга… Тебе надо отдохнуть несколько дней, а потом мы повторим анализ…». Я понимал, что это просто попытка утешить, ибо совершенно несомненно, что через несколько дней или недель у меня возникнет то самое заболевание, для которого так специфичны эти клетки — острый миелобластный лейкоз. В те годы лечить эту болезнь было абсолютно нечем, и она очень быстро — за несколько недель — в 100 % случаев приводила к смерти…

В унынии я оставил клинику и пошел пешком домой. Был пасмурный и холодный осенний день. Я живо представил, как через месяц-полтора мой труп будет лежать в соседнем патологоанатомическом отделении, куда я так часто бегал — и на вскрытия умерших больных, и чтобы брать кусочки мозговой ткани для свой «научной» студенческой работы. Переходя по Крымскому мосту Москва-реку я было даже подумал — а не броситься ли в воду, чтобы избежать долгих предсмертных мучений? На душе было ужасно тоскливо, но больше всего жаль было не себя, а родителей — я у них был единственным сыном… Как-то они будут жить дальше в одиночестве? Дома я просто сказал им, что мне дали несколько дней отдыха за мои дежурства.

Когда-то мне казалось, что если человеку объявить, что ему осталось жить всего несколько дней или недель, то, наверное, он постарается скрасить близкий конец гульбой и кутежами. Но пробыв дома дня два, я понял, что единственное, что остается в таком случае на самом деле — это просто продолжить обычную повседневную жизнь. Я вернулся на работу в клинику. Лаборантка взяла у меня кровь для анализа, и вскоре мне сказали, что на сей раз мазок совершенно нормальный. У меня не хватило мужества самому посмотреть этот мазок, и я не знал, правду ли мне говорят или же просто жалеют. Но прошла неделя, другая, потом месяц, еще месяц, а я по-прежнему чувствовал себя совершенно здоровым. В последующие годы мне иногда делали анализы крови, и они всегда были нормальными. Так я и не знаю до сих пор, что же это было тогда. Вряд ли это была ошибка в характеристике кровяных клеток — ведь даже очень опытный врач-лаборант, каждый день имевшая дело с кровью больных лейкозами, без колебания распознала их как «классические гемоцитобласты». Много лет спустя я рассказал про этот эпизод выдающемуся гематологу проф. А.И.Воробьеву. Он очень заинтересовался и спросил, не сохранился ли тот мазок. Разумеется, у меня его не было.

То, что я тогда перечувствовал и передумал, очень сильно повлияло на меня как на врача. Все мы начинаем изучать медицину в молодом возрасте, в расцвете сил. Мы бессознательно убеждены, что наше здоровье несокрушимо. Поэтому больные, в особенности больные неизлечимыми, смертельными болезнями кажутся нам как бы совсем другой породой людей. Между нами и ими стоит, хоть и невидимая, но непреодолимая стена: мы здесь, а они там, и мы навсегда останемся по эту сторону барьера… Да, этот больной страдает, он обречен и боится умереть, мне его жалко, и я стараюсь ему помочь, но ведь со мной такое никогда не случится… И вот оказалось, что и я мог бы очутиться в ТОМ лагере. С тех пор, всякий раз, когда я сталкивался с тяжелым или умирающим больным, я невольно ставил себя на его место. И тогда его страдания, страхи и капризы оказывались ближе и понятнее, а чувство сострадания и желание помочь — более живыми.

В английском языке есть такое слово — empathy, которое означает способность перенести на себя ощущения и переживания другого человека. Такое же понятие есть и в немецком языке — EinfUehlung. К сожалению, русское слово сочувствие, хоть и является абсолютно точным переводом этого слова (как говорят — калькой), имеет у нас другой смысл: это, скорее, жалость к человеку, который страдает. Но ведь обреченный, умирающий больной испытывает не только страдание, будь то страдание физическое (боль) или моральное (тоска, печаль). Душу такого больного могут переполнять и другие чувства — паника, растерянность, страх, озлобленность и т. п. Вот почему он нуждается не только в сострадании, жалости, но и просто в понимании его душевного состояния. Отчасти, быть может, поэтому проблема, о которой я сейчас говорю, не привлекает к себе достаточного внимания. А жаль. Конечно, эта способность зависит и от врожденных душевных свойств, но молодой врач может развить ее у себя, если он будет почаще пытаться проникнуть во внутренний мир больного, чтобы понять и почувствовать его страхи, надежды и желания. Все знают, что первейшей и главнейшей задачей врача является облегчить страдания нашего подопечного. Но как часто мы забываем, что помимо телесных страданий (боль, одышка, кашель, жажда и т. д.) есть и душевные муки (страх, тоска, тревога, отчаяние), которые нередко еще горше для больного, чем та болезнь, от которой мы его лечим.