Рене Претр - Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Отец мой был ярым защитником крестьянских земель, но образу-мился, выйдя из состава подпольной группы, которая с большим воодушевлением — и, в первую очередь, с большим количеством взрывчатки — выступала против размещения плацдарма в Бюре, соседней деревне. Тягостные задержания, напряженные допросы и обыски на ферме в поисках динамита, к счастью, бесплодные (а тем временем в том самом погребе!..), привели к тому, что отец осознал, что подвергает всю семью неоправданному риску. Они с матерью продолжали участвовать в официальных протестных мероприятиях, и с их согласия — ведь дело было правым — мы беспрепятственно участвовали в многочисленных праздниках на протяжении всего года. А их было и правда много и были они повсюду — эти кутежи, пронизанные темой борьбы за независимость. Но прежде всего они были юными, красочными и веселыми.

— Все, хватит. Бодлер перебьется. Слишком поздно, чтобы еще и за него браться. Попробую завтра после тренировки [19] За едва начатую работу по «Цветам зла» Бодлера я получил позорную оценку и сухие упреки. После этой неудачи я уделил чуть больше времени подготовке к выпускным экзаменам, которые на тот момент были под серьезной угрозой. .

Габриэль тоже закрыл тетради. Мы были последними, кто еще не спал. Мы прошли в просторную спальню, которую звали «дортуаром». Наши братья были уже там, они крепко спали на своей двухъярусной кровати. Мы забрались под пуховые одеяла.

Дортуар находился наверху, как и спальня родителей, и комната сестер. Но он был очень далеко от центральной трубы, от которой зимой проходило немного тепла через стены. Только героическая печь на первом этаже пыталась согреть все строение, но ее тепло к нам не попадало.

В конце концов этот новый кантон был образован. Это был великий момент. Ожидание и неопределенность результатов голосования длились до последнего момента. Когда объявили победу, все выскочили на улицу и отправились в Делемон — наш главный город. Люди обнимались, пели, танцевали. Колокола звонили, машины сигналили, их пассажиры, опасно далеко высовываясь из окон и словно повиснув на своих флагах, кричали от радости. Мы отправились туда вшестером на стареньком «Ситроене», достойном банды анархиста Бонно. Я так и не смог вспомнить, как мы вернулись. В этом всеобщем ликовании утро наступило так рано, что немногие из нас отправились в школу — да и те дремали за партами. Жизнь как бы остановилась на целую неделю, праздник никак не кончался.

Через несколько дней наша футбольная команда в эпическом отборочном матче вышла в финал, что означало переход в первую лигу. И празднества, едва успев кончиться, с этим новым поворотом начались снова. И нас снова носило от улицы к улице, от бара к бару, от смеха к смеху, от песни к песне, от одних торжественных заявлений к другим. Должен признаться, что очень смутно и отрывочно помню эти десять «очень ночных» дней. Я проснулся гораздо позже, словно вышел из комы, не в силах отделить сон от реальности, так тесно все переплелось. Но Юра умеет лечить последствия своих праздников, и из них выходишь по неведомому волшебству — хотя, наверное, это чары памяти, такой избирательной, что она хранит лишь те воспоминания, что отмечены нежной ностальгией, безо всякого похмелья. Регион Юра, идеалистичный, бунтарский и веселый, был землей моего детства и юности. И поскольку то и другое были счастливыми, для меня Юра всегда останется страной счастья.

Цюрих,

2001–2012

Сумерки окрасили город красным. Я открыл застекленную дверь, выходящую в «мой сад [20] Мой кабинет, размещавшийся в вилле, соединенной с больницей переходом, выходил на склон с большим фруктовым садом. — Прим. авт. », и встал в проеме. Прозрачная дымка окружила луну мерцающим ореолом. В те времена, когда мы вглядывались в небеса, чтобы предугадать их содрогания, этот ореол сулил бы нам шквалы и дожди. Несколько тяжелых туч были словно пригвождены к горизонту. Вдруг из ниоткуда возникло движение. Деревья затрепетали. Верхушки качались, ветви описывали широкие круги. По старой привычке я стал искать ветер, но не находил его. Раньше я бы искал в этом беспричинном волнении предчувствие, примету или даже знак свыше . Картезианская суровость моего профессионального мышления несколько подавила этот инстинкт, с помощью которого я одно время пытался постичь порывы Природы. Я присел на корточки, чтобы изменить угол зрения, и прищурился , чтобы усилить остроту восприятия.

Бесполезно — я ничего не увидел.

Движение за спиной отвлекло меня от созерцания и вернуло в реальность. Приехали родители Титуана. Его самого здесь нет. Уже несколько дней он лежит в отделении интенсивной терапии. Я подошел к ним: приветствия, рукопожатия, приглашение присесть. Отец — очень характерный типаж, полностью вошедший в роль главы семейства — немедленно дал понять свое превосходство над матерью, отошедшей в тень.

Оба они знали о проблеме своего сына. Они приехали ко мне не только для того, чтобы познакомиться с хирургом, который вскоре будет заниматься их сыном, но и для того, чтобы подтвердить свои знания.

Я отодвинул в сторону медицинскую карту Титуана, уже раздувшуюся до размеров телефонного справочника, взял лист бумаги, чтобы иллюстрировать свои слова, и начал разговор:

— Как он сегодня, на ваш взгляд?

— Хорошо. Ему скучно, но в остальном все хорошо.

— Действительно, ему лучше. Дышит он тоже лучше.

Без предисловий я перешел к главному:

— Вы знаете, что его сердце стало слабым, даже очень слабым. Пока что ему удается только-только поддерживать кровообращение в состоянии покоя, но при нагрузке это уже не получается. Из-за этой слабости он задыхается от малейшего усилия. Кроме того, сейчас начинает проявляться другая опасность. В таком состоянии может внезапно начаться фибрилляция желудочков, что означает остановку сердца.

Лица родителей застыли.

— К несчастью, не существует операции, которая могла бы сделать сердечную мышцу сильнее, когда она так ослабевает. В случае с Титуаном, учитывая, что его состояние, похоже, ухудшается, есть лишь одно решение, если мы хотим, чтобы он продолжал жить. Заменить ему сердце. Иными словами, провести трансплантацию.

Мама еще больше нахмурилась, но промолчала.

— Если операция удастся, он снова сможет жить хорошо. Даже очень хорошо. Даже если его жизнь никогда не будет полностью нормальной.