Владимир Аникеев - Практические советы Порфирия Иванова

Я видел, как шли верующие казаки Морозовского прихода с прославленным ростовским епископом, который ехал к нам помолиться. Все верующие крестьяне, как и обычно, стараются помолиться на восток, а епископ Гермоген вместе с казаками, ввиду того, что фронт был под Царицыным, а Царицын был на востоке, и там были большевики, чтобы не молиться за победу большевиков, повернулись на запад и так молились. Это была буржуазная свора, и ненависть к ней владела мной. Я уже тогда полагал, что эта свора будет разбита, непременно. Такие же негодяи загнали на съедение тифозным вшам в подвал моего отца и многих невинных шахтеров

Все наше село и все шахтеры утверждали, что сожгли самолет партизаны Ивана Савинова, который в нашем селе перебил украинскую милицию, но казаки не были в этом уверены и держали моего отца, который терпел за меня. Такой был его удел — терпеть все из-за меня. Но я был уверен, что любым путем пробьюсь к отцу. До станции Колпаково мы шли пешком, а от Колпакова поездом мы приехали в Должанскую, а затем в Зверево. В Звереве нам нужно было сделать пересадку, чтобы попасть в Каменск. Но подпись для проезда в Каменск, должен был поставить комендант, старый офицер. Но он, зная проделки наших шахтеров, не давал пропуск.

Когда мы приехали в Зверево, у меня появилось желание обхитрить этого офицера. Я к нему пошел, как солдат, извинился перед ним. Я и стал объяснять, что мы едем в Колпаково, а не в Каменск. Я ему предъявил все свои справочки и он, даже не глядя на них, расписался на обороте. Нас пропустили по этим справкам. Мы ехали в Каменск нелегально.

В Каменске стоял ужасно тяжелый воздух, какой-то непонятный смрад. На вокзале мы видели, как ярые волки из станции Гундоровой привезли убитого офицера, и бедная старуха-мать смотрела на своего убитого сына и не могла сказать ни слова.

Мы приехали в Каменск не с пустыми руками, зная что словом, вернее, просьбой, ничего не добьешься. Каждый из нас имел по фунту сливочного масла для того, чтобы удовлетворить жену врача, — эти люди на подарки были падки. Мы нашли старшего врача, который ведал погребами, вызвали его к себе. К нам вышла высокого роста женщина, блондинка, и спросила у нас, как у приезжих: „Кто вы есть?“ Мы ответили, что мы, как обиженные люди, хотим, чтобы вы приняли наш подарок. Она увидела у нас масло, и по ней видно было, что она с радостью готова принять его от нас. Мы преподнесли ей масло с просьбой попросить мужа об освобождении наших шахтеров. Муж ее выдал нам 19 пропусков на освобождение. Мы направились к погребам. Когда нам их открыли, то мы увидели, что там делалось. Почти все лежали — больные тифом. Только мой отец не болел, остальные 18 были без движения. Я стал предлагать отцу уйти отсюда, и, хотя такая возможность была, он не захотел уйти. Он не был уверен, что большевики победят и предпочитал умереть здесь вместе с товарищами: все равно казаки рано или поздно убьют. Белые были заинтересованы в том, чтобы больше большевиков уничтожить. У них и к своим не было справедливого отношения. Если офицера убитого везли домой хоронить, то даже своего солдата они считали мусором, а к нашим людям относились, как к животным ненужным. Даже смотреть было тяжело, как бедный народ сам себя закапывал, и от этого становилось жутко. А что делали эти звери на Дону, Кубани, Украине! Большевики старались разогнать эту свору белобандитов и палачей, которые ни к чему не имели жалости. Вот взять хотя бы наших шахтеров, их невинных держали в этих подвалах, и они были обречены на верную смерть, а ведь дома у них были семьи, жены, дети. Мы, простые, бедные люди, не могли терпеть, чтобы кучка образованных и добрых, по их понятию, людей творила такие безобразия, такие зверские расправы. Если им попадался человек, поддерживающий красных, они могли его растерзать на кусочки. Все богачи держались за свою собственность и старались всячески помешать тем, кто хотел забрать у них хозяйство.

Были яркие летние дни, солнце стояло высоко. Природа в Каменске не отличалась особой красотой, правда, что было красиво, так это пароходы на Северном Донце, который протекал по-над Каменском. В Каменске пробыли двое суток, мы свободно разгуливая по городу. Мы не думали о том, что происходило в природе, что запах от умерших вместе с воздухом мог подняться и сесть на чистую воду, как язвочка, и поплыть по Донцу до самого Дона и там пройти мимо города Ростова и попасть в Азовское море, туда, где этого никогда не было.

Раздав сидевшим в подвалах шахтерам пропуска, я со своими друзьями оставил Каменск. У меня после всего виденного появилась болезнь — мешать во всем Белой армии. В Красную Армию я не пошел лишь потому, что моя жена просила меня не бросать ее с маленьким сыном. Я ее очень уважал и слушался во всем.

Приехали мы на станцию Зверево. Там никто у нас не поинтересовался, откуда мы едем. Было жаль, что отец не согласился ехать со мной. Боялся не только мой отец, что власть снова перейдет к капиталистам, и тогда смерти не миновать. Многие не верили, что большевики придут, думали, что они против капитала бессильны, что казакам вся буржуазия помогает, что заводы, фабрики и шахты, земли будут принадлежать, как и раньше, богатым. Большевики же заверяли, что все это народное будет. Только церкви не будут государственными. Ленин их не признавал.

После того, как я приехал из Каменска, я занялся семечками, скупал их в соседних селах у богатых крестьян, возил таганрогскую подошву и сдавал ее кооперациям. Словом, старался удовлетворить запросы крестьян. Привозил несколько раз мануфактуру из Харькова и Гомеля. Чем больше занимался я наживой, тем больше находил себе друзей, идущих такой же дорогой. Дошло до того, что мне стали предлагать фальшивые деньги. В душе понимая, что занимался не тем, чем нужно было, да и не мог я заниматься другим. Была революция, и мне надо было быть там, где шла борьба за нашу свободную жизнь. Но я дал слово Ульяше, что приложу все силы, чтобы сохранить нашу семью. Я любил сына Андрея, и мне хотелось, чтобы он вырастал без всяких забот. Отец по-прежнему сидел в Каменске за самолет, дома все шло по-старому. Я по-прежнему торговал, стараясь обеспечить семью. Мне и моей семье помочь было некому. Тесть был далеко.

Тесть меня уважал, уважала меня и Ульяша, которая жить без меня не могла. Она всячески старалась сгладить все неувязки между нами, если они вдруг появлялись. Я тогда попивал водочку да и глазом своим присматривался к чужому женскому телу. Привычка, конечно, нехорошая, но что поделаешь. Но если мне что поручала партия, я в доску разобьюсь, а сделаю. И в душе я почитал Ленина за то, что он для нас, бедняков, сделал. Ездить с поручением больше приходилось по Украине, начиная от своей станции Лутугино и кончая Харьковом и Гомелем. В этих двух городах больше всего свирепствовала спекуляция евреев. Мне очень хотелось перейти границу и узнать, как там у большевиков, думают ли они о нас, хотят ли прогнать всех наемников. Путешествуя я видел, как Петлюра дрался с Гетманом на станции Бахмач. Петлюра наступал, а Гетман отступал. Гетман бил орудиями, а у Петлюры были одни штыки. У Гетмана было больше офицеров.