Алексей Смирнов - Записки невролога. Прощай, Петенька! (сборник)

Франкенштейн перешел с чебуреков на устрицы, от которых его тошнило, но он ел, поддерживая общественный интерес.

Черниллко порхал серым менеджером-кардиналом; он не искал славы и почестей, ему было просто приятно. В его голове зарождались планы новых выставок, где можно будет представить и другие неприятные медицинские ситуации.

С приходом ворожеи Лев Анатольевич сделался постоянным фигурантом не только светской, но также эзотерической хроники. Он попал на страницы изданий, далеких от мира искусства, и насладился обществом колдунов, гипербореев, космических зеленых людей и мелкой невидимой нечисти, гремящей кастрюлями в порабощенных кухнях. Очень скоро им заинтересовалась серьезная пресса. Конечно, ничто не может быть серьезнее гипербореев, но солидные издания с экономическим и политическим уклоном почему-то обходят эту публику вниманием, предпочитая интересоваться курсом валют. Однако место, которое завоевали Титов и его окружение в сознании читающей публики, то бишь электората, побудили о нем написать.

Льва Анатольевича осыпали градом ругательств. Франкенштейну, понятно, досталось куда больше. Галерею назвали клоакой, хозяина – копрофагом; в калоедении Франкенштейна предполагали мистическую основу, сюда же кстати присобачивая ворожею; всех участников обвиняли в распутинщине, хотя они еще не особенно влияли на правящие круги, и заинтересованные люди еще только начинали присматриваться к Титову как к возможному депутату.

Моментально нашлись люди, которые поняли все это как травлю и организовали пикеты в защиту Титова. Они выставили лозунг «Руки прочь!», не слушая оппонентов, которые возражали на это, что никто и не собирается трогать Льва Анатольевича руками. Пикетчики разбушевались и принародно сожгли атлас кожных болезней.

Все это привело к тому, что в галерее появилась жена Титова.

– Любушка! – растрогался тот.

Супруга Льва Анатольевича была женщиной оборотистой. Она без предисловий взяла Франкенштейна за жабры так, что тот выпучился и временно потерял дар дыхания.

Первым делом она сунула ему под нос паспорт.

– Мы состоим в законном союзе, – сказала она заносчиво. – И если бы не я, вы все сосали бы лапу…

Натурщица мечтательно закатила глаза, а Черниллко ядовито осведомился:

– Но разве не вы его выгнали, сударыня? Не вы ли отправили на свалку дорогостоящий экспонат?

– Конечно, я, – отозвалась жена Титова. – И вот что получилось. А если бы он сидел дома?

– Вы, вы, – поспешно закивал Франкенштейн. – Все вы. Сплошная заслуга. Без вас не вышло бы никакого аффекта.

– Совершенно верно, – подала голос ворожея, и жена Титова метнула в чародейку зрительную молнию, как будто хотела понаделать из нее одноименных конфет.

– Да, – согласился Черниллко. – Он не мог не уйти. На поиски аффекта. Любой побежит.

– Я требую сменить название, – заявила жена Титова. – Почему это – «Без семьи»? Это мой муж. Переделайте! Пусть будет «В семье», или просто «Семья».

– Юридически это правильно, – осторожно ввернул доктор. – И фактически – тоже.

– Но это бренд! – всплеснул руками Франкенштейн. – Торговая марка!

– Будет две, – задумчиво возразил скульптор. – «Семья» – это концептуально. Все не так безнадежно. Новый поворот темы. Искусство – живое… Произведение искусства, отпущенное на волю, обретает самостоятельность. Оно начинает жить своей жизнью без оглядки на творца, пример чего мы и наблюдаем…

– Вот это правильно, – подхватила жена Титова. – У нас своя жизнь, и я не пущу до корыта всяких таких. Только и норовят погреться возле корыта.

– Это я всякая такая? – оскорбленно вскинулась ворожея. Натурщица выгнула грудь тракторными колесами, а доктор поджал губы. – Вы хоть знаете, чего мне стоит держать звезды в узде? Все для него – и бабы две штуки, да семья, да денюжки, да мировая известность – и после этого я такая всякая?

– Про динамику забыли, – мрачно напомнил доктор.

– Если по справедливости, то выставлять вообще нужно меня одну, – заметила натурщица. – Это мой аффект, и я без семьи. Вы нарушили мои авторские права и правду жизни…

– Вы передвижница, – раздраженно бросил в ее сторону Франкенштейн. – А я новатор.

Догадываясь, что назревает ссора, Черниллко решил взять управление на себя.

– Все мы вчера передвижники, а сегодня новаторы, – изрек он философски. – А завтра – наоборот. Не нужно раздоров, мы все поместимся. Помните сказку про дождик и гриб? Вроде бы тесно, а влезли все! Гриб-то вырос!

Возразить ему было нечем. Гриб действительно вырос.

В том числе настоящий, у Льва Анатольевича, как осложнение сильного докторского лекарства, но с этим быстро справились, и рассказывать об этом незачем.

Титов угодил в западные каталоги.

К нему начали подбивать клинья музейные люди, то бишь государственные мужи, а также держатели частных коллекций. Движение «За первичный аффект» устроило парад ликования и потребовало себе равноправия, парламентской квоты и ночного эфира. «Мы такие же, как ты, – объясняли его активисты, и пассивисты согласно кивали. – Сегодня ты против нас, а завтра ты с нами».

Власти усмотрели в этих словах шантаж и угрозу; прокуратура засучила рукава.

Франкенштейну с Черниллко было не до нее, они готовились к зарубежной выставке. Возникло серьезное осложнение: какой-то гад назвал Льва Анатольевича национальным достоянием и запретил вывозить; Черниллко приводил в пример коллекции Эрмитажа, на что таможенный чин резонно ответствовал, что у Эрмитажа ноги не вырастут и он не сбежит в какую-нибудь частную коллекцию. Франкенштейн проклинал себя за длинный язык: статус достояния он выбил для Титова лично, а теперь никто не хотел слышать, что достояние – верноподданный гражданин с заграничным паспортом.

– Центр Помпиду! – Франкенштейн крутился волчком и распространял слюнявые брызги; слюна вилась вокруг него наподобие сатурнова кольца. – Бобур! Матерь их в тачку!

– Вы можете заколдовать этих мерзавцев? – Черниллко обратился к ворожее.

Та уныло выпятила губу:

– Они защищают интересы Родины. Отворот от Родины – ужасно трудная задача. Конечно, приворот куда труднее…

– Они твердят мне, что одушевленный экспонат может обладать злой волей, – бушевал Франкенштейн.

– Доктор! – вскинулся скульптор. – А нельзя ли сделать его временно неодушевленным? Погрузить в летаргический сон?

– Можно, но я не стану, – отказался доктор. – Попросите мою нетрадиционную коллегу. Пусть навеет ему сон золотой, а у меня лицензия.

– Жареной картошкой его накормить – и будет спать, – вмешалась жена Титова. – Каждый вечер нажрется и дрыхнет на диване. Я нажарю, будет вылитый труп. В гробу повезете.