Петр Царфис - Записки военного врача

Меня, как всегда, ждали всякие заботы, большие и малые, но разве уйдешь от такого разговора! Среди записей, которые я наскоро делал, сохранились некоторые соображения Бурденко, выраженные в этой беседе, характерные для того времени. Подчеркивая непреложность ряда новых организационных мер, осуществлявшихся в нашей медицинской службе с первых месяцев войны, он заявил: «Военными хирургами должны были стать и тоже в короткий срок тысячи старых и молодых хирургов, пришедших из гражданского здравоохранения на военную службу. Они принадлежали к различным клиническим школам, пользовались неодинаковыми методами диагностики и лечения. Потребовалось взаимопонимание, которого можно достигнуть лишь при использовании единых принципов организации медико-санитарного обслуживания войск. В военно-полевой хирургии это логично приводит к унификации хирургической тактики и стандартизации хирургической помощи раненым. Это во многом помогает вчерашним гражданским врачам стать сегодня отличными военными хирургами».

Потом речь зашла, конечно, о главной заботе хирургов — уменьшении инвалидности и смертности от последствий тяжелых ранений. Суровая печаль легла на сухощавое лицо Николая Ниловича, когда он быстро писал, что мы еще, к сожалению, не всегда перекрываем дорогу смерти, не можем порой перекрывать, хотя и ушли далеко вперед в этом отношении. И тут же привел официальные данные: «При проникающих ранениях груди смертность снизилась по сравнению с прошлыми войнами в 2—4 раза, гнойное воспаление плевры наблюдается в 4 раза реже. Если во время первой мировой войны абсцессы мозга возникали в 70 процентах случаев при ранении в череп, то теперь они наблюдаются в 5 раз реже. Смертность в медицинских учреждениях уменьшилась в 2 раза. Значительно меньше раненых погибает при проникающих ранениях живота и других тяжелых повреждениях».

Дочитав эти строки в блокноте Бурденко, я тут же подумал о раненом, человеке средних лет, с мягким, доброжелательным взглядом больших черных глаз, которого два дня назад в отделении Н. П. Кулеиной оперировали в связи с проникающим ранением в живот. И все вроде бы пошло на лад, да вот при сегодняшнем утреннем обходе он что-то выглядел неважнецки, побледнел, поскучнел, а сейчас уже 11-й час… Забеспокоившись, я тихо сказал Ахутину:

— Может быть, мне можно идти? Нужно посмотреть тяжелораненого во втором отделении…

Ахутин кивнул:

— Конечно! Позвоню в случае чего.

Когда я увидел раненого мирно почивающим в постели с легким оттенком розоватости на впавших щеках, у меня отлегло от сердца.

Проведав еще несколько раненых, внушивших мне тревогу, пусть и не очень обоснованную, и тоже, на счастье, оказавшихся в порядке, зашел в операционную, чтобы, как говорится, хотя бы воздухом ее подышать. Вижу, Мироненко оперирует немолодого раненого, крупного и мускулистого. Операция, судя по всему, сложная, долгая. Хирург явно устал, лицо его в поту. Взглянув на меня, он попросил меня помочь и пояснил:

— Осколок засел в мышцах шеи, не ухватишь…

Тщательно вымыв руки и надев стерильный халат, я присоединился к Юрию Семеновичу.

Оказалось, металлический осколок находится глубоко в тканях, ближе к поперечному отростку шестого шейного позвонка, а операционная рана — спереди и левее ствола трахеи. Наружная сонная артерия была повреждена, из нее била кровь, и Юрию Семеновичу пришлось перевязать ее. При этом в лигатуру, по всей вероятности, попала возвратная ветвь левого блуждающего нерва. У раненого наступило расстройство дыхания, он посинел.

— Давайте-ка снимем кохеры (специальный зажим), распустим лигатуру и высвободим возвратную ветвь блуждающего нерва, — предложил я.

Только сделали эту манипуляцию — все стало на свое место. Раненый начал нормально дышать, порозовел. Затем мы наложили лигатуру на высвобожденный сосуд, зашили операционную рану спереди и перевернули раненого на живот. Подготовив операционное поле сзади и найдя определенные ориентиры, я сделал продольный разрез (Юрий Семенович очень устал, он вел эту операцию почти полтора часа) и, отчетливо представляя себе по рентгенограмме, где притаился металл, тут же на него натолкнулся. Удалив осколок и перевязав кровоточащие сосуды, мы вставили небольшую марлевую полоску, наложили направляющие швы и закончили операцию.

Немного отдохнули, поговорили с Мироненко и решили просить наших генералов посмотреть завтра отделение Н. П. Кулеиной. Там были тяжелораненые, которые, как говорила Нина Павловна, крайне нуждались в советах Бурденко.

Назавтра Николай Нилович осмотрел этих раненых и посоветовал, как их лечить. Затем, произведя очередной обход ряда отделений, приступил к операциям. Он оперировал в тот день так же уверенно и отточенно, как всегда.

Совместные обеды не повторялись, их успешно заменяли обычные стандартные приемы пищи в небольшой офицерской столовой госпиталя. Зато оставалась многогранная совместная работа хирурга-ученого и его фронтовых коллег, реальную пользу которой ощущал каждый из нас в своей повседневной практике.

Тем временем десять дней, отведенных для работы главного хирурга Красной Армии и его помощника в базовом эвакогоспитале № 3829 Калининского фронта, близились к концу. За день до отъезда профессор Ахутин позвонил мне:

— Могу ли попросить у вас машину, чтобы заехать в медсанбат в районе Ржева, посмотреть, как обстоят дела у коллег на переднем крае?

Разумеется, тотчас последовала соответствующая команда нашим транспортникам, и Михаил Никифорович направился поближе к зоне огня.

А примерно через час, вскоре после завтрака, дежурный врач Дубинина встревоженно сообщает:

— Наш генерал негодует…

— В чем дело?

Тамара Борисовна пожимает плечами:

— Не знаю.

Поспешил к Николаю Ниловичу. Рассерженный, мерит шагами комнату. «Где Ахутин?» — спрашивает он с помощью своего блокнота. Отвечаю: «Поехал в медсанбат подле Ржева». Генерал приказывает: «Немедленно возвратить!» Вслед пошла вторая автомашина, и через два с половиной часа Ахутин был в госпитале. Прежде чем отправиться к начальству, он хотел выяснить, что случилось. Я объяснил.

— Да, Николай Нилович не любит игру с огнем без надобности, — сказал огорченный Ахутин и заключил: — Ну что ж, пойду на растерзание…

Стараясь успокоить Михаила Никифоровича, я улыбаясь заметил:

— Ничего, бог милостив…

— На то и надеюсь, — лукаво подмигнув, ответил профессор.

Наступил день отъезда главного хирурга. Первая половина его прошла в обходе ряда отделений, осмотре некоторых тяжелораненых и обстоятельных советах по поводу их лечения. Снова мы удивлялись врачебному чутью и знаниям Бурденко, его редкостному умению быстро проникать мыслью в суть любых последствий ранений, как бы сложны они ни были. Впрочем, теперь, после целой декады работы главного в эвакогоспитале № 3829, на глазах всех наших медиков, мы испытывали не столько удивление, следя за его блистательной работой, которую уже научились в какой-то мере анализировать, сколько гордость за работу, словно сами приложили к ней руки.