Ольга Фатеева - Скоропостижка. Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти

Надо сказать, что врачи приемного отделения очень редкие гости в морге: и потому, что умирают у них редко, и потому, что диагнозы, которые они ставят пациентам при поступлении, не обязаны быть верными, и никаких санкций при расхождении клинического и патологоанатомического (судебно-медицинского) диагнозов не последует. Причины понятны и очевидны. Пациент не был обследован, лечение не проводилось, в больнице пробыл очень мало времени.

Никаких разногласий по причине смерти не возникло. С тихим доктором мы разговаривали на одном языке. Он хорошо разбирался не только в своей части, в терапии, но и в морфологии, в пато- и танатогенезе. Я сразу вспомнила институтских преподавателей и профессоров старой школы, у которых не было современных диагностических возможностей в виде КТ, МРТ и множества лабораторных показателей, – они тщательно собирали анамнез и внимательно осматривали больных, это были их главные средства.

Только долго не могла понять, зачем же мой доктор все-таки пришел. Его и мой диагнозы совпадали почти слово в слово. Ишемическая болезнь сердца на фоне гипертонической болезни. Распространенная причина смерти.

Оказалось, его очень беспокоили те самые боли в пояснице, на которые пожаловался больной и которые в клинику перечисленных болезней не укладывались. К счастью, я нашла причину и морфологический субстрат для симптома. Подвздошные артерии, крупные сосуды, которые отходят от магистральной аорты как раз в области поясницы, были практически полностью забиты тромбами, оставались лишь узкие щелевидные просветы. Пожилой терапевт согласился с гипотезой, а я навсегда запомнила его, хотя, в общем, история самая обычная и будничная.

Мне везло на людей в судебке – преподаватели на кафедре, ординаторы, моя наставница в интернатуре, старшие коллеги, с которыми я работала первые годы. Многие из них сейчас уже не работают. Конечно, теперь я понимаю, что институтские преподаватели были в основном теоретики, и я давно готова спорить с ними; ординаторы вели себя как крутые профессионалы, но до настоящего профессионализма им было тогда еще далеко; а мнение старших коллег для меня теперь просто еще одно мнение, имеющее право существовать, – я выслушаю его, может быть, заберу в свою копилку, но не признаю единственно верным. Тем более что мой опыт в судебной медицине говорит, что единственно верным можно считать, когда человеку голову отрезало, да и то с оглядкой.

В студенческом научном кружке, куда я пристроилась ходить на пятом курсе, был ординатор, который следил по субботам за вскрывающими студентами или исследовал трупы сам, если на кружок никто не приходил, это было его обязанностью. Нас с ним связывали давние отношения, и, встретившись на кружке, мы друг друга узнали.

Когда бросала МГУ, я дала моим гуманитарным друзьям обещание побриться налысо, если поступлю в мединститут. Несмотря на весь скепсис, я поступила с первого раза. Поступила, но не побрилась. Про обещание вспомнили с подружкой в тихий вечер второго января в безлюдной общаге на Вернадского. Общежитие на первом курсе меда обычно не дают, только со второго – если первый год пережили, значит, есть шанс выжить и потом. Филологическая подруга сама побрила меня чьей-то машинкой. На сессию после праздников я пришла уже с терапевтической лысиной. Терапевтической такую лысину называют потому, что ее очень приятно трогать. Собственно, это не совсем лысина, волосы отрастают быстро, первое время они очень короткие, упрямые, покалывают, торчат ежиком.

Среди прошлых коллег не было ни одного случайного человека, сплошные фанатики с горящими глазами. В судебку шли разгадывать загадки, распутывать сложные преступления, выстраивать патогенетические цепочки и схемы из патологических процессов с одним, но каждый раз таким разным результатом – смертью.

Профессор нормальной анатомии, щеголеватый высокий мужчина с тонкими чертами, в заостренных носатых туфлях и отглаженном костюме, очень одобрил мое превращение в Шинейд О’Коннор и Машу Макарову из «Маши и медведей». Однокурсники реагировали бурно. И не однокурсники тоже. Как-то в холле нашего второго меда, стекляшки на Островитянова, у раздевалки и киоска с местным деликатесом, сосисками с салатом, я переодевалась, собиралась домой, как вдруг ощутила на своей голове чью-то руку, нежную, бережную и в то же время настойчивую. Рука самозабвенно гладила мою терапевтическую лысину, не смущалась, не планировала прекращать. Потом поглаживание все-таки с сожалением прекратилось, я обернулась и увидела парня-старшекурсника, который честно сказал: «Прости, мне так хотелось потрогать, и это так клево». К моему научному судебно-медицинскому кружку тот старшекурсник дорос до ординатора. С его подачи я оказалась в нужном месте, попала к своей будущей наставнице. Примерами его заключений я пользовалась, чтобы писать свои.

Не скажу, что я в судебке очень много лет, есть товарищи со стажем двадцать, тридцать лет, кто-то даже сорок и пятьдесят, но и новичком меня не назовешь. За время моей работы, так выпало, в московской судебной медицине сменились эпохи и царствования, и самые яркие мои воспоминания, конечно, о прошлом. Среди прошлых коллег не было ни одного случайного человека, сплошные фанатики с горящими глазами, готовые на любой пьянке до ночи обсуждать патогенез изолированных субдуральных гематом, а потом встать из-за накрытого стола и пойти работать, печатать, заканчивать судебно-медицинские акты. В судебку шли разгадывать загадки, распутывать сложные преступления, выстраивать патогенетические цепочки и схемы из взаимно отягощающих друг друга или просто соседствовавших в организме патологических процессов с одним, но каждый раз таким разным результатом – смертью. Конечно, по молодости я даже представить не могла и не поверила бы своим учителям, что судебная медицина, как и все работы, наполнена рутиной, на девяносто процентов состоит из повторяющихся обязательных действий, которые никак не обойти. И сейчас я лукавлю, говоря, что ничего, кроме рутины, для меня не осталось, – я бы просто не написала эту книгу. И мне везет с людьми до сих пор. Я каждый день встречаюсь с экспертом, которому восемьдесят, он еще вскрывает и, с подозрением поглядывая, если вдруг я выскочила из секции раньше, чем он, грозит мне: каждый труп – это индивидуальность, уникальный случай, в каждом трупе много нового и интересного. К сожалению, таких в нашем Бюро осталось мало.

Фанатизм заменили на работу в правовом поле, доказательную медицину и строгое следование приказу 346н. Разумеется, подобные приказы, регламентирующие работу экспертов-танатологов и других структурных подразделений Бюро судебно-медицинских экспертиз, писались и раньше. С оговорками. Из приказа в приказ с разными формулировками кочевала заветная фраза, что необходимый объем исследования, методики и последовательность эксперт выбирает сам. Она дожила и до последнего, ныне действующего приказа 346н, но с купюрами. Как оказалось, существенными. Из нее исчез определяемый самим экспертом объем исследования. Раньше по акту сразу можно было понять, какую патологию подозревал эксперт, в каких направлениях шел диагностический поиск, знает ли он свою специальность, какую специфическую пробу необходимо провести, чтобы доказать или опровергнуть свои умозаключения, какие объекты направить на лабораторные исследования, какими дополнительными методами окраски воспользоваться при гистологии. Теперь же, по приказу 346н, эксперт должен произвести полный набор манипуляций, прописанных в приказе, и набрать прописанные в приказе анализы, даже если они мало что значат, не добавляют никаких определяющих сведений.