Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Дальнейшее продвижение наше от Млавы до границы и далее до Сольдау проходило уже по совершенно опустошенной местности с разрушенными деревнями. От домов оставались только дымовые трубы. Жители в большинстве своём разбежались, но после отхода немцев начали возвращаться на свои пепелища. Противник спешно очистил не только нашу пограничную область, но и все близкие к границе свои населённые пункты, Возвратившееся население польских деревень устремилось в немецкие опустошённые посёлки, и мы видели по всем дорогам, как поляки всех возрастов несли из покинутых немцами домов всякую утварь, гнали свиней и скот.

Мы переходили границу в жаркий августовский день. На большом протяжении растянулись и рассеялись по песчаной холмистой местности, по просёлочным дорогам наши обозы и тыловые части. Я шёл пешком со своей ротой носильщиков. Жара, пыль, невыносимая усталость. Но вот мы уже подошли к пограничным столбам. И неожиданно солнце стало необычно тусклым, Наступили вечерние сумерки. Все люди как-то притихли. Но вскоре вечерние сумерки вновь сменились светлым летним вечером с солнцем, склонившимся к закату. Это было почти полное солнечное затмение 8 августа 1914 года.

Первая наша остановка на ночлег после перехода границы была в немецком городке Илово (Восточная Пруссия), километрах в десяти за нашей границей. Город был совершенно пуст. Никаких разрушений, никаких следов войны. Чистые улицы и дворы. Аккуратные, точно новые дома. Трёхэтажное школьное здание с благоустроенным школьным двором и садом. И ни одной души местного населения. По городу были развешены распоряжения немецкого командования — всем без исключения жителям покинуть город, не увозя с собой никакого имущества, к 2 часам дня, а мы вошли в город часов в 7. В домах на столах оставалась обеденная посуда. В печах стояли кастрюли с неостывшей пищей. Приказ о немедленном оставлении города был дан внезапно и выполнен с точностью.

Осмотрев несколько домов и дворов, мы выбрали для ночлега школьное здание. Врачи разместились в жилых комнатах нижнего этажа с отдельным лестничным ходом, обставленных уютной мягкой мебелью и комнатными цветами. Для ночлега команды отведены были классные комнаты. Школьные парты оставались составленными в глубине классов, а на полу была навалена солома. Пока я распределял помещения в нижнем этаже, я увидел, как из окон верхнего этажа полетели разные предметы: чучела птиц, витрины, приборы. Я бросился наверх и увидел, как с десяток солдат с каким-то диким азартом ломают мебель, рвут показательные таблицы, разбивают приборы, топчут гербарии, выбрасывают в окна чучела. Это был какой-то бешеный экстаз разрушения. Не действовали мои призывы к совести, к разуму, к стыду этих призванных из запаса и, следовательно, не молодых уже людей, одетых в солдатскую форму. «Смирно! Стройся!» — закричал я. Рефлекторно, реагируя только на эту команду, люди остановились в ряд подле меня. Стараясь быть особенно доходчивым, я объяснил недопустимость хулиганского разрушения научных наглядных пособий, которые могли бы с пользой служить просветительным целям. «Понимаете, какой позор падёт на русских воинов от вашего бессмысленного буйства?» — «Так точно, Ваше Высокоблагородие!». Но, не успел я спуститься вниз, как из окон третьего этажа вновь посыпались обрывки, обломки и куски музейных наглядных пособий и слышался звон разбитого стекла. Только утром мне стала ясна причина буйства, до этого дня очень дисциплинированных и тихих людей. В немецких пустых квартирах они нашли алкогольные напитки и без всякого удержу успели напиться допьяна.

Поздно вечером, когда я устраивался спать на диване в одной из комнат квартиры учительницы, я вдруг явственно услышал придавленные стоны из-под кровати за ширмой. Хотя раньше, чем разводить нас по комнатам, квартирьер тщательно осматривал с солдатами все закоулки, тем не менее, я вызвал дежурного дневального и попросил посмотреть под кроватью за ширмой, откуда неслись стоны. Там оказалась забившаяся в самый угол собака. Солдаты весело смеялись, вытаскивая её из-под кровати. Мопс только жалобно стонал, из глаз его катились слёзы. Я приготовил еду, ласково угощая его. Он не прикасался к пище, продолжая мрачно скулить. Вся его поза и вид выражали безутешное горе и такое отчаяние, какое доступно только глубоко чувствующим людям. В письмах с фронта к моей тогда одиннадцатилетней дочери Лёле [192] Так звали в семье младшую дочь — Валентину Захаровну. я рассказывал о разных типах собак, которых я наблюдал во время похода, описал я и этого мрачного меланхолика мопса. Это был исключительно ярко выраженный образец собаки с сильными тормозными реакциями. Даже самый сильный «безусловный» пищевой рефлекс при виде придвинутой к его морде мясной еды не мог преодолеть овладевшей им тормозной реакции, вызванной непосредственным горем и тоской по покинувшей его хозяйке.

Ярким контрастом с этой съёжившейся и окаменевшей от жизненной катастрофы собакой была дворняжка, приставшая накануне к одной из повозок нашей роты носильщиков. Мы проходили мимо совершенно уничтоженной польской деревни. Торчали только оставшиеся от печей стояки дымовых труб. Откуда-то выбежала с лаем поджарая собачонка. Ездовой поманил её куском хлеба. Она весело вскочила на козлы, виляла хвостом, лизала нового хозяина, а когда мы остановились на привале, она уже рьяно охраняла его, ласкалась, точно долгие годы, а не несколько лишь часов жила с ним. Это был тип легкомысленного сангвиника, не особо задумывающегося над бедой и легко переходящего к новому безмятежному настроению. Эта собака напоминала мне гоголевского Ноздрёва.

В Илове мы простояли два дня. Этот приграничный посёлок очень мало походил на польские сёла и небольшие города типа Млавы, где мы стояли до перехода через границу. Там нигде не было мощёных улиц, не было тротуаров. Смешно было и думать о водопроводе и канализации. Ночуя в семье польского хлебороба, я страдал от того, что не было при этом неплохом в целом доме никакой уборной. Когда утром я вышел в поисках уборной, я с изумлением увидел, что в сенях (без настила и пола) в углу было несколько куч испражнений. Хозяйка убирала их лопатой и выносила за дом на грядку, а угол засыпала свежей землёй и песком.

В Илове же дома были городского типа, с палисадниками, с проведённой в них водой. Проезд на улице был шоссирован, а пешеходные полосы имели вид удобных аккуратных набивных тротуаров с обсадкой деревьями. В школе была очень чисто содержимая дворовая уборная; подставной плоский ящик выдвигался, как на рельсах, на деревянных брусках. В него засыпали торф, запас которого хранился тут же, под навесом. Ящик опорожнялся на вскопанные, подготовленные для посадки грядки в школьном саду. Вокруг ящика не видно было ни грязи, ни луж. Можно сказать, всё поражало аккуратностью и чистотой, которая, очевидно, воспитывала привычку к чистоте и у школьников.