Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Настоящая паника началась как-то неожиданно и сразу охватила всё поле и все дороги, по которым шли преимущественно обозы и нестроевые части. По дороге, в сопровождении ординарца, быстро пронёсся рысью офицер, повторявший громко и внятно команду о развёртывании охранных стрелковых цепей слева от дороги, откуда, по-видимому, была опасность появления немецкой конницы. В этой команде слышны были слова «немецкая конница слева». Передние обозы понеслись, за ними безудержно бросились бежать, кто во что горазд, все, кто только мог. Я по своему характеру отношусь к людям робким, но всякая бессмысленная паника вызывает у меня непреодолимое чувство отвращения и презрения. Я пытался стоять, удерживать, стыдить.

Когда я увидел, как офицер шашкой пытается обрубить постромки лошади, запряжённой в парную телегу, я с двумя нашими солдатами из роты носильщиков пытался его удержать, стыдил его, как презренного труса. В конце концов, мы отобрали у него шашку. Он производил впечатление обезумевшего, невменяемого человека. Мимо нас в хаотическом беспорядке неслись военные повозки, с которых на ходу выбрасывали ящики и утварь. На дороге оставались телеги без лошадей. Это была самая отвратительная и унизительная картина, какую только можно было себе представить. К счастью, обстреливаемая артиллерией площадь была неглубокой и, выйдя из-под обстрела, мы ещё засветло добрались до Илово. Здесь постепенно собирались размётанные паникой отступавшие и находили свои части.

Придя позже других врачей (так как я был без лошади), я воспользовался всеми удобствами подготовленного ночлега. Наши линейки и телеги с ранеными были, к счастью, целы. Нужно было с утра передавать раненых в подошедший поезд. Но утром произошло нечто гораздо худшее, чем то, что я видел по дороге из Сольдау.

Когда на восходе солнца я вышел умываться, совсем невысоко, сверкая в лучах только что взошедшего солнца, приближался дирижабль. По обыкновению отовсюду началась стрельба из винтовок и револьверов. Дирижабль пролетел прямо над нашими головами и, пролетая над железной дорогой, сбросил один за другим два крупных разрывных снаряда. В это время я увидел, как вынеслась на поляну артиллерийская батарея, как быстро были отведены лошади, и начался обстрел дирижабля. Снаряды рвались то впереди него, то сбоку. Круто развернувшись, дирижабль скрылся за лесом. Вечером, когда мы были уже в Млаве, привезли 12 немецких военнопленных, в том числе одного врача из этого дирижабля. Дирижабль подбили, и он снизился в расположении нашей казачьей части. Вагоны с ранеными не пострадали. Были разрушен путь и погнуты от взрыва рельсы, уничтожен служебный вагон.

Пока я рассматривал повреждение поезда, оказывается, пробуждённые взрывами обозники и другие солдаты, в том числе и наша рота носильщиков, бросились бежать по дороге на Млаву. Разыскав нескольких оставшихся, я с ними к вечеру добрался до города, где мы оставались несколько дней, пока наводился порядок, формировались собравшиеся части и т. д.

Затем нашему лазарету приказано было направиться через Прасныш к Йоганесбургу, куда переброшен был один из полков нашей дивизии. Через два или три дневных перехода мы вышли на дорогу, с двух сторон которой было непролазное болото, из которого торчали завязшие пушки, военные повозки, снарядные ящики… Это были следы катастрофического отступления корпуса генерала Иванова. Здесь мы получили приказ вернуться по дороге к Праснышу. На этом пути все наши линейки (каждая на четверо подвесных носилок) были заполнены ранеными. Когда мы выходили из леса в 5–8 км от Прасныша, по обочинам и по самой дороге двигались и ползли раненые. Их было много. Мы взяли столько, сколько было возможно, и должны были с болью проходить мимо остальных раненых, умолявших о помощи. Нас торопили, так как перед нами спешно рыли окопы и развёртывали передовое охранение.

Придя в Прасныш, где находился штаб корпуса и были развёрнуты передовые госпитали, мы передали им привезённых раненых, и у меня возникла мысль попытаться ещё до ночи вывезти хотя бы часть тех раненых, которые остались в зарослях леса и по дороге. Я отправился к дивизионному врачу Ларисову и просил его разрешить взять линейки и спешно поехать за ждущими помощи солдатами. Он по-солдафонски наорал на меня, чтобы я ждал приказа и не совался, куда мне не приказано. Позднее он в более сдержанном тоне объяснил, что каждую минуту может придти приказ выслать линейки в другое место и что же он сможет тогда ответить? Смилостивившись, наконец, он сказал, что если я настаиваю, то я должен идти в штаб корпуса и просить разрешения там. В штабе корпуса дежурный очень доброжелательно выслушал меня и сказал, что ночью, вероятно, придётся уходить из Прасныша, но до ночи я могу взять линейки (фургоны для раненых) и, если найдутся добровольцы, отправиться с ними за ранеными. Со всею мыслимой спешностью я доложил об этом дивизионному врачу. Я был чрезвычайно обрадован, когда со мною пожелал отправиться один из врачей дивизионного госпиталя доктор Казицкий. Из роты носильщиков набралось достаточно солдат, и с четырьмя фургонами мы вдвоём на верховых лошадях выехали из Прасныша. Нас пропустили через окопы, уже занятые передовым охранением и казачьими патрулями, но нам не пришлось ехать далеко, так как очень скоро мы до предела заполнили наши фургоны и с горестной болью, невзирая на просьбы и мольбы остающихся других раненых, благополучно вернулись в город.

Ночью действительно получен был приказ оставить Прасныш и двигаться к Носаржевскому лесу. В этом вековом сосновом бору мы разбили палатки и, по полученному нами приказу, простояли, сколько помню, недели две. Работы не было. И днём, и ночью до нас доносился гул орудий. По дороге мимо нас проходили воинские части: на впервые появившихся санитарных автомашинах Красного Креста провозили раненых, а мы всё не получали приказа к выступлению. Осень (конец сентября) была тёплая, стояли ясные солнечные дни, и мы, не отходя далеко от палаток, гуляли по лесу, гонялись за белками, слушали вместо птиц взвизгивания проносившихся на излёте где-то высоко между ветвями ружейных пуль. Наконец пришёл приказ двигаться в Радзинин, где мы получили почту, а через неделю были переброшены (уже во время заморозков) в Варшаву, на Мокотовское поле. Там в ночное время приходилось организовывать вынос раненых.

Располагались мы в больших овечьих сараях. Сена на подстилку было достаточно. И тут я заболел. Сначала, думалось, гриппом или катаральной пневмонией. Случались дни, когда вся рота была занята. Я оставался один в сарае, пока коллеги не возвращались с дежурства. И вот тогда во время обстрелов, когда мне видны были рвущиеся снаряды, я переживал отвратительное чувство жуткого подсознательного страха. До тех пор при обстрелах в Сольдау и под Праснышем я совсем не ощущал страха, так же, как не боялся во время бурных волн на Ладожском озере. Сознание, что никакие мои действия изменить ничего не могут, порождало полное спокойствие фаталистического безразличия. Всё равно ничего изменить нельзя, следовательно, это меня, моего поведения не касается: «храни спокойствие в трудных обстоятельствах…» — по эпикурейскому совету Горация.