Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Темно, гул орудий. Можно только лежать и думать, не закрепляя мыслей, не обращая их в умственную работу. А кругом атмосфера напряжённого нервного недовольства, возбуждённости, придирчивости… Вечером зашёл беженец Егор Козлов. Он устроился в ветеринарной лечебнице — убивает доставляемых собак и др[угих] животных и продаёт их части.

8 декабря. Вследствие снежных заносов и метели трамваи не ходили. Просидел весь день и вечер в полутьме и полной темноте дома с заколоченными окнами. Принудительное безделье. Периостит верхнего левого альвеолярного отростка. Невыносимо больно и познабливает.

9 декабря. Вышел из дому. Пошёл до Сердобольской ул., пути трамвайные не расчищены, тока нет. Пустился в путь пешком, чувствую себя совсем больным. Ушёл недалеко. Стало ясно, что до города не дойду. Повернул обратно, через парк, к Английскому проспекту. Трудно. Отдохнул, постоял. Приналёг, но от изнеможения потемнело перед глазами. Подумал — пришёл конец, такой неинтересный, пустой. С трудом, всё же отлежавшись на снегу, дотащился до дома…

Непрекращающийся гул артиллерии, Ужасные проявления голода. Как быть дальше? Встаёт неотступный вопрос — о конце.

Вечером неожиданно появилось электрическое освещение. Воспользовавшись, ночью писал дополнения к работе и пересмотрел отчёт Института здравоохранения за 1939 год. Нужно извлечь данные о возможности восполнения воспроизводства населения за счёт сокращения абортов.

Всю ночь сильная боль, воспаление надкостницы альвеолярного отростка верхней челюсти. Озноб. Отёчность щеки.

10 декабря. Неподходящее, прямо гиблое дело быть больным в этих условиях! Утром прорвался электрический свет. Тепло закутав щеку, вышел во двор. Трамвай стоит. В город при моём ознобе, недомогании не приходится и думать добираться. Любочка из очередей и поликлиники принесла вести, от которых стынет кровь. Разговоры об антропофагии [306].

От Совет[ского] Информбюро по радио радующая и вселяющая надежду весть о разгроме немцев у Тихвина и занятии нами города. Нехудые вести из-под Москвы, из-под Тулы и Калинина.

Итак, вопреки твёрдому решению добираться пешком в город, придётся сидеть дома. Зиночка прямо героиня труда и решимости. Вчера пешком добралась при всех её недугах и хворях до своей службы, а оттуда — на Михайловскую [307], где и ночевала.

Целый день — определённо болен, периостит верхней челюсти, озноб, крайнее угнетение. Под вечер приехали из Секретариата и сообщили о предоставлении мне и семье 4-х мест в самолёте для эвакуации. Вылет 12 декабря. Как трудно решиться. Это очень сложно… Ночью на несколько часов был дан электрический свет.

11 декабря. Невзирая на недомогание был в ГИДУВе. Обратно пешком. Совсем изнемог. Осматривал приёмный покой в ГИДУВе, у Андрея Григорьевича. Бесконечно он милый и заботлив обо мне. Единственный (после Саввы Артемьевича Самофала) человек, которого я считаю искренним другом, и его дружбу очень ценю. Путь от ГИДУВа домой занял более трёх с половиной часов.

12 декабря. В течение двух часов (до пота) разгребал от заносов дорожку. Невыносимая боль в области воспалённой надкостницы. Отёчность и опухоль резко увеличились. Когда появилось (хотя и очень слабое) электрическое освещение, написал точные указания к набору книги о старости и разметил все вставки, как дополнения в конце книги.

13 декабря. Целый день дома. Озноб. Отёк левой щеки. Невыносимая боль. Сильные колики и понос. Дурнота. Работал через силу во дворе. Дописал о детской смертности. Разбирал до поздней ночи мои работы и намечал заведомо утопические планы их продолжения и окончания «е. б. ж.» [308]в течение 1942–1945 гг.

14 декабря. Утром — обычная порция дворовых работ. Собака Норд погибает. Парализованы обе пары конечностей. Впечатление — агония. Днём продолжал разбор рукописей, оттисков и всяких материалов. Невыносимая пустота и тоска… Кругом тяжело, отчуждённость [309].

15 декабря. Сильный мороз (ниже 22 градусов С). Трамваи не ходят. Чувствую себя изнеможённым и слабым. Решимости пуститься пешком в город не хватает. Отёк левой щеки уменьшился. Дело явственно идёт на улучшение, но всё время озноб, разбитость. В нынешних условиях, раз уж обессиливаешь, нужно быть готовым к концу. Дома более чем ужасно: Зиночка тяжело, мучительно страдает от нарывов, температура до 39 градусов. Я не способен ничем облегчить её положение.

Весь день разбирал свои оттиски и материалы, и хотя кажется (и совсем серьёзно об этом думаю), что погибну так же скоро и неприметно, как погиб такой, казалось, полный жизни и сил пёс Норд, но всё же на случай «е. б. ж.» в голове складываются планы тех необходимых для будущего расцвета жизни работ, которые, кроме меня, не составит никто. Если бы удалось разобраться с материалами, я бы хотел, чтобы после того, как меня не станет, они были переданы единственному другу, к которому у меня полное доверие, — Андрею Григорьевичу Подвысоцкому и Татьяне Степановне Соболевой.

При теперешней массе ежедневно умирающих от голода ничего не остаётся, как использовать для временного захоронения траншеи и щели в скверах, садах, пустырях, с тем чтобы вслед за восстановлением транспорта, ещё до оттаивания или летнего нагревания почвы вывезти трупы после массового изготовления стандартных гробов на загородные кладбища. При перекладывании в лёгкие гробы всю обувь и одежду снимать, пропускать через дезкамеры и передавать для снабжения беженцев…

16 декабря. Как вчера, утром с 7.30 до 10 выполнил нагрузку дворницких работ. Разгребал снег, носил дрова, готовил растопки. Трамваи стоят, и у меня опять мучительная нерешительность пуститься пешком в город. Смогу ли преодолеть?

17 декабря. Путешествие в город было удачное. Дошёл до станции Ланской, поездов не было, но случайный № 33 привёз по маршруту 38-го и в 13.30, т. е. всего через два с половиной часа, был в институте (ГИДУВ). Мрачная обстановка — всё затемнено, а освещение электрическое выключено. Пусто в канцелярии, на кафедре никого, заперто. Потом увиделся со всеми работниками кафедры. Предстоит эвакуация Института в Иркутск. Андрей Григорьевич бодро деятелен. Не говорит о невзгодах, фактически работает, устраивает Приёмный покой, облегчает для меня положение в условиях голодного существования. Добираться во 2 ЛМИ не хватило сил и решимости. Ушёл к трамваю № 38 в 15.15. До 16.15 сесть не удалось. Пошёл пешком. Нужно пройти 16 остановок трамвая. Пустился пешком, не зная, дойду ли. Начиная со второй половины пути уже было утомительно. Вспотел. Упарился. Путевые впечатления: в полутьме — беременная (на 6 месяце) пешком из Пороховых. Идёт так же замедленно, как и я. Разговорились. У Флюгова пер. — юноша лет 20–22, смертельно усталый, везёт в Политехнический институт на финских санях отца — ещё бодрого, лет 60–65, инженера-профессора. Из района Технологического института вышел в 11 часов утра, до Флюгова везёт (без пищи и питья) уже 7 часов, не знает, довезёт ли, и по какой дороге идти в Политехнический… Выбился из сил. К 8 часам вечера я добрался домой, мокрый от пота, смертельно усталый. Гуманное отношение ко мне Зиночки, но чёрствость и ожесточение со стороны Любови Карповны и пассивно-безразличное, или, пожалуй, даже недружелюбное отношение со стороны Любочки, а ей так много места принадлежит в моей душе, в моих чаяниях ещё со времени, когда она замелькала ранним весенним анемоном-первоцветом для Лидиньки. Я тогда после рождения Любочки выразил в стихотворении Лидиньке зарождавшееся моё отношение к внучке («Ветер листик с лещины сорвал молодой» и т. д.). Интересно было бы восстановить это моё стихотворение, отражавшее мои тогдашние тревоги и страдания за Лидиньку и бессознательный перелом моих возродившихся с первым весенним теплом надежд на её «первоцвет» — мою внучку.