Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Вечером были длительные, раздирающие мне душу разговоры Зиночки и Лидиньки со мною. Столько несправедливости, воспринимаемой мною как жестокость ко мне, со стороны Зиночки. С трудом занимался диссертацией Лукашевича. Вечером Зиночка, Арсений Владимирович и Наташа [367]уехали с «Полоски».

23 августа. Поздно вечером Шура привезла от Зиночки убийственное письмо. За что мне такое жестокое, свирепое горе?! Поздно ночью ещё более тяжкие разговоры с нею по телефону.

24 августа. Разговор с Зиночкой по телефону, а затем я поехал, чтобы встретиться с нею и идти по её просьбе с нею в наследственный отдел нотариата. Там, как на Голгофе, распинали меня такая заботливая, такая только обо мне пекущаяся родная дочь при моральной поддержке кроткой Лидиньки. Не выдержав, я ушёл, разбитый физически, изнемогающий, чтобы раздираться в одиночестве на «Полоске».

25 августа. Трудно мне. Стараюсь притупить отчаяние физическим трудом. Осмотрел выросший за годы советской власти Бабуринский сквер — с прудом, с бюстом Маркса, с огромными тенистыми тополями, дубами, липами. А 30 лет тому назад здесь была свалка.

В 5 часов — Нарсуд. Свидетели — Толя Бедункович (увы, теперь седой и лысый подполковник авиации Анатолий Георгиевич) и Андрей Григорьевич Подвысоцкий. Невыразимо больно. Вечером до 10 часов пробыл у меня Андрей Григорьевич. Ночь всю — приступы колики, от боли — грелки. Чувство безнадежной слабости и немощности.

30 августа. Утром отливал воду из борозд на поле орошения. Были у меня Магарил и Цеймах. Оба трогательно милые люди. По поручению кафедры: запинаясь и путаясь, М. Ю. Магарил сообщил, что кафедра хотела бы активно облегчить для меня всякие трудности. Но я и сам не знаю, — в чём и как.

9 сентября. Вместе с Борисом Ивановичем Карпенко и Лёлей был в Нарсуде с половины первого до 6 часов. Совершенно непонятная для меня озлобленность Зиночки против Лёли. Заявление написано с поражающим сутяжническим расчётом. И всё это мне приходится пережить. Горечь и омерзение оставляют в душе невыносимую боль.

Лёля добросовестно не понимает происходящего и так же, как и я, готова на какие угодно уступки. Ни мне, ни другим — ни одного дурного слова о старшей сестре, против неё, не говорит, но страдает, как и я, страшно [368].

Всё неотступнее и явственнее в глубине моего сознания в 1948 г. звучала гложущая меня тревога: преследующее меня ощущение огромной массы невыполненных задач, стоящих передо мною. Число их, их размеры растут беспощадно, а успеть их выполнить уже для меня непосильно!

И другое горькое сознание всё чаще омрачало моё настроение: люди — наши близкие, друзья, с которыми мы чувствуем взаимное понимание, уважение и единство, — самая большая ценность из всех доступных человеку ценностей жизни, и этой ценности теперь с каждым годом остаётся у меня всё меньше. Одни уходят из жизни, в отношениях с другими ослабляются, стираются нити тесной внутренней взаимопринадлежности, а новых, свежих за десяток последних лет уже не образуется. Это самый трагический в моём сознании итог истекшего 1948 г.

1949 г. начался для меня упорно державшимся общим недомоганием, а затем сильными болями в области сердца. Благодаря заботам А. Я. Гуткина меня навещал несколько раз специалист по болезням сердца из 2-го Мединститута доцент Б. М. Шерешевский. По его мнению, для обеспечения клинического ухода и надлежащего режима меня необходимо было госпитализировать. Я предпочёл остаться дома, подчинившись на некоторое время требованию постельного содержания. Принимал назначенный мне курс диуретинового лечения. В течение почти трёх недель я пользовался неусыпным уходом Лёли, остававшейся при мне неотлучно во время повторных сильных стенокардических болей.

Однако уже в конце января я должен был возобновить чтение лекций. По распоряжению Министерства, в ленинградском ГИДУВе был организован с конца января специальный курс лекций для руководителей кафедр биологии в мединститутах — с учётом мичуринского и павловского учения. Мною был прочитан ряд лекций о профилактическом направлении советского здравоохранения и об основном содержании гигиены — как науки о формировании внешней среды в интересах здоровья населения. Ввиду того, что я ещё не вполне оправился от болезни, дирекция каждый раз присылала за мной машину. С волнением узнал я во время моей болезни о смерти одного из наиболее деятельных членов правления ленинградского отделения Гигиенического общества, единственного представителя в правлении с инженерной компетенцией — Константина Павловича Коврова. Выше я много раз упоминал о его самоотверженном труде по руководству работой водопроводной станции Ленинграда. При этом он проявлял находчивость и инициативу, чтобы справиться в условиях послереволюционной разрухи с непреодолимыми, казалось, трудностями при проведении ремонта машин, в поддержании дисциплины труда при недостатке продовольствия для рабочих и т. д. Чтобы быть в курсе новейших достижений в водопроводном деле, он тщательно изучал нашу и зарубежную санитарно-техническую литературу и знакомился с передовым опытом на практике во время командировок в Лондон и другие города. Вероятно в связи с этим он, как и многие другие ведущие инженеры в начале 30-х гг. попал в тяжёлую полосу подозрений и репрессий. Несколько лет он был оторван от Ленинграда. Но, как только ему разрешили вернуться, он вновь весь отдался делу коренного улучшения водоснабжения в Ленинграде, заняв место главного инженера «зоны водоохраны» городских водопроводов. В то же время он серьёзно был занят теоретическими работами по испытанию улучшений в очистке питьевых вод.

Я уважал и любил Константина Павловича не только за его преданность практическому делу и за его всегдашний интерес к науке, но и за его личные качества отзывчивого, благожелательного общественного работника, всегда готового прийти на помощь не на словах, а на деле.

Здоровье Константина Павловича сильно подорвалось ещё в голодные 1919–1922 гг. Тогда после целого дня инженерной работы он по вечерам до поздней ночи играл в духовом оркестре, за что получал натурой некоторые продукты питания. В результате он нажил себе эмфизему лёгких, которой страдал все последующие годы. Его смерть в начале 1950 г. была для меня неожиданной.

Директору Санитарно-гигиенического мединститута (бывшего 2-го Ленинградского мединститута) Д. А. Жданову пришла мысль устроить музей или постоянную выставку здравоохранения и гигиены для того, чтобы поднять интерес у студентов и облегчить им усвоение сущности профилактического направления советского здравоохранения и содержания всех разделов гигиены. Общий план и программу музея Д. А. Жданов поручил составить мне. Задача эта была нелёгкая, т. к. на небольшой площади нужно было расположить обширный по содержанию материал. Когда в конце концов программа и план работы по устройству музея были согласованы, вдруг оказалось, что заказывать необходимые экспонаты, модели, макеты или приборы отдельным мастерам нельзя и что всё оформление должно было заказываться в специальной художественной организации, что требовало затрат в несколько тысяч рублей. Я указывал, что весь проект уже у нас есть и ни одной копейки на это нам затрачивать не нужно. Оказалось, что в этом случае мы не сможем заказывать экспонаты. Считая такие явно излишние затраты средств неоправданными, я отказался участвовать в устройстве музея. Дирекция возложила всё дело сношений с художественными организациями на энергичного молодого ассистента М. Ю. Магарила. По моей просьбе он был командирован в Москву для ознакомления с порядком устройства и оборудования Музея гигиены 1-го Московского мединститута. С большой энергией и затратой героических усилий на преодоление трудностей, создаваемых художественной организацией, он в течение почти двух лет работал над созданием Гигиенического музея.