Николай Пирогов - Быть хирургом. Записки старого врача

Мысль об оставлении нашего крестьянства в его изолированном виде, кажется, еще не оставлена. Правда, в губерниях с земскими учреждениями крестьяне привлекаются и в гласные, и в присяжные; но, во-первых, целых девять больших губерний исключены из этого, а во-вторых, если земство учреждено всесословным, то почему же волость, как единица земства, не всесословная, а исключительно крестьянская, в-третьих, наконец, всесильная администрация, налагающая свою тяжелую руку и на земство, не может способствовать никакой правильной и стойкой организации ни земства, ни крестьянства. О просвещении темных масс и говорить нечего.

С 1866 года я не решался и прикоснуться к школе в моих имениях и жену отговаривал, чтобы не заподозрили в какой контрабанде; с агентами министра Толстого мне не очень весело было иметь дело. И то немногое, что мы сделали в 1861–1862 годах, прошло бесследно.

Но не одно крестьянство осталось после эмансипации почти неорганизованным, и среднему сословию не повезло; между тем оно, очевидно, формируется. Средние училища, несмотря на разные скачки с препятствиями, полнеют. Но эта главная основа культурного общества у нас находится также в ненормальном состоянии. Часть этого сословия у нас чистый пролетариат; часть (как, например, еврейство) не пользуется всеми правами, а часть, хотя по своему положению и средствам и должна бы принадлежать к среднему сословию, вовсе некультурна: это многие довольно зажиточные мещане, купцы, кулаки. Правительство, как кажется, не много заботится и о развитии этого класса. Взбаламученная, с одной стороны – пропагандою, с другой – произволом и насилием администрации, наша молодежь вместо стремления кверху ищет сближения с крестьянством для распространения современных социальных доктрин.

Да, я не перестану удивляться и сожалеть, что в такое великое по делам царствование Александра II правительство его в течение с лишком 25 лет не сумело или не хотело привлечь на свою сторону ни вновь нарастающее среднее сословие, ни учащуюся молодежь. Правительство с некоторыми колебаниями, но почти систематически не давало ходу земским учреждениям и нисколько не способствовало развитию земства, а следовательно, и нашего будущего среднего сословия. И с самого начала царствования успели уже предубедить государя против учащейся молодежи. Впрочем, это было наследие 1848 года. Тогда в правительственных сферах, настроенных враждебно против университетов веяниями Запада, поднялась страшная тревога, результатом которой было ограничение числа студентов. Я слышал от покойного Калмыкова [180] П. Д. Калмыков (1808–1860) – профессор энциклопедии, законоведения и русского государственного права в Петербургском университете, училище правоведения и лицее. (бывшего моего товарища по профессорскому институту), преподававшего в школе правоведения, что попечитель школы, его императорское высочество принц Ольденбургский, по случаю революционных движений в Германии 1848 года, всю вину слагал на немецких профессоров, и, вероятно, не находя никакой аналогии между ними и нами, сказал своему профессору: «Да это все сукины дети – профессора наделали». Как известно, тогда шла даже речь и о закрытии наших университетов. Это враждебное предубеждение слышалось еще и в 1850-х годах, когда реакция успела уже восторжествовать в целой Европе.

Александр II в самом начале царствования, казалось, довольно благосклонно относился к молодежи, простил, например, по ходатайству генерал-губернатора, корпоративную стычку киевских студентов с одним военным полковником, которого они избили палками при выходе из театра за грубость, оказанную им одному студенту на улице. Государь открыл снова университеты для неограниченного числа учащихся, разрешил студенческие сходки в здании университета, читальни и т. п. Но уже около 1860-х годов, еще за год или за два до появления крупных университетских беспорядков, государь был уже настроен против учащейся молодежи. Попечители и начальники края, желавшие подслужиться и показать свое рвение и искусство в государственном деле, всякий раз при посещении государем университетских городов спешили доносить то и другое о строптивом духе, о пропаганде «Колокола», и из мухи делали слона.

Шеф жандармов князь Долгоруков, сопровождавший государя в этих поездках, человек, на мой взгляд, недалекий, не упускал, должно быть, случая подливать масло в огонь. Взгляды этого князя на университеты были, как и следовало ожидать, самые тусклые.

– Почему бы вам не ввести в университете такую же дисциплину, как у нас в корпусе? – говорил он мне в Киеве, во время моего попечительства в конце 1859 года.

– Да просто потому, князь, – отвечал я, – что университет не корпус; впрочем, и у вас в корпусах демонстрируют.

– Как? Где?

– А в Полтаве.

– Да-а. Это, знаете, учителя гимназические; ведь теперь все хотят демонстрировать.

И это же или почти это сказал мне и государь, очевидно, по наговорам и доносам недалекого шефа жандармов.

И всякий раз, когда государь осматривал какое-нибудь учебное учреждение округа, он замечал первым делом: «Дай Бог, чтобы учение впрок пошло».

Эти слова, слышанные мною из уст государя неоднократно, врезались у меня в памяти. Почему, рассуждал я тогда, глава государства прежде всего опасается вреда от учения? Как бы прежде всего ожидает его от нашей учащейся молодежи? Отчего такое недоверие? Да, недоверие это было сильно внушено государю. Я это заключаю еще и из того, что при представлении моем ему в Киеве, когда я сказал ему, что студенты ведут себя безукоризненно, он как-то недоверчиво посмотрел на меня. Между тем я, по совести, не мог ничего другого донести о студентах. Демонстрации более года после истории с полковником никакой не было, на лекциях и публичных собраниях было всегда спокойно, польская революционная пропаганда еще не кружила заметно головы, да следить за этим было дело тайной полиции, а мне ничего не сообщалось. Без сомнения, потом с каждым годом недоверие и предубеждение правительства к молодежи не могло не увеличиваться. Время с каждым днем делалось туманнее и смутнее, и молодежь все более и более отталкивалась административными распоряжениями от правительства и все более и более попадала в сети подпольных, а нередко и сверхпольных пропагандистов.

В последние же 15 лет, с разными преобразованиями в учебном ведомстве Толстого, образовалось уже какое-то озлобление с скрежетом зубовным. Начальство и учащаяся молодежь принялись, как будто взапуски, друг другу солить. Дошло до виселицы. Моралисту и беспристрастному наблюдателю событий, sine ira et studio [181] Без гнева и пристрастия ( лат .). , кинется прежде всего в глаза тот замечательный факт, что именно наша молодежь оказалась наиболее склонною к принятию самых крайних, самых разрушительных и губительных учений. Казалось бы, ей именно и следовало бы довольствоваться тем, немалым, впрочем, прогрессом, на путь которого вывел уже Россию покойный государь. Так нет, сразу давай все переворачивать. La bourse ou la vie [182] Кошелек или жизнь ( фр.) . .