Самуил Бронин - Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра)

Соседка по лестничной клетке, с любопытством наблюдающая за нею и помогающая ей в хозяйстве, говорит, что для нее характерна поразительная беспечность и детскость в каждом ее поступке и душевном движении: она доверчива, все без разбору рассказывает о себе, легковерна до крайности. Недавно познакомилась в доме отдыха с «монтером Славкой», приехала в восторге от него: «Он меня так любит». Этот человек подбил ее увести среди бела дня на улице чужую собаку — она так и сделала. Вскоре перестала с ним встречаться: «с ним скучно» — жила в это время с мужем. Стоит кому-то пригласить ее на вечер, она «расцветает», «сияет от счастья», радуется как ребенок, весь день ходит довольная, но, несмотря на это, неизменно опаздывает на свидание. Вообще всегда и всюду опаздывает, хотя все делает в спешке. Недавно, по ее собственному свидетельству, едва не оказалась втянутой в сомнительную историю с порнографическими снимками: «польстилась на косметику» — может истратить на нее последние деньги и «сидеть потом без хлеба». «Никудышная» хозяйка, по оценке соседки, и в частности — крайне небрежно относится как к своим вещам, даже дорогим, так и чужим, взятым на время в пользование, «не понимает» их ценности, возвращает истрепленными и испорченными, каждый раз по-детски просит прощения. Никак не может по-настоящему обжить квартиру и наладить быт: кажется, что она занимает временное помещение, каждую минуту может съехать и потому безразлична к своему жилищу. При этом наделена завидной энергией: весь день на ногах, «всегда готова развлекаться», по ночам стирает.

В доме у нее неряшливо, повсюду разбросаны вещи, на полу радиоприемник; комната как бы разделена прямой линией на мужскую и женскую половины, утратила из-за этого всякий уют и цельность. Сама она чересчур, до суеты, подвижна, лишена грации и изящества, лицо густо «намазано» косметикой. Должна была ехать к матери, но с приходом врача словно забыла о своем намерении или вдруг поменяла планы. Держится со «светской гостеприимностью», но тон высказываний едва ли не с начала разговора не соответствует этому радушию — неожиданно ущербный, самокритический. Говорит, что стала «дура-дурой», иначе относится теперь к прежним друзьям и их общим устремлениям: «все получились неудачники». Хочет все же усовершенствоваться в профессии (работает машинисткой), освоить машинку с латинским шрифтом, прибавляет со значительностью, что всегда был интерес к иностранным языкам. По окончании беседы, которую вела с видимым удовольствием, сразу же словно забыла о ней, заторопилась и засобиралась: бестолковая, сумбурная, оживленно-озабоченная. Речь с «книжными» штампами, излюбленными словечками, выспренне звучащими оборотами, которые ей самой кажутся особенно удачными: «так и запишите» (С).

История эта характерна для определенного рода неудачников от искусства: не все они таковы, но многие. Отличаясь с детства капризностью, потребностью быть на виду, владеть безраздельно общим вниманием, такие лица претерпевают в юности шизоидный кризис, в течение которого отдаляются от сверстников, переоценивают жизнь наново, ориентируются на художественное, артистическое, философское и пр. отражение и переосмысление действительности — в ущерб активному участию в ней и ее непосредственному чувственному восприятию. Они собираются в кружки, исповедующие своего рода групповой аутизм и коллективное инакомыслие, живут и мыслят в них по видимости вместе, но на самом деле врозь, слушают не столько других, сколько себя в них: живые человеческие связи подмениваются в таких компаниях рефлективными, умозрительными, опосредующими общность эстетических и культурных интересов. Детская истеричность, сохраняющаяся цельным пластом в психике этих лиц (поскольку психопатия, сформировавшаяся в детстве, оказывается в дальнейшем очень устойчива), соединяется в них со свойственными юношеской шизоидии эстетизмом и культуртрегерской установкой, побуждают их принимать далеко идущие, ответственные решения: стать артистами, режиссерами, поэтами и т. д. — они тем словно нарочно искушают и испытывают судьбу, и без того чреватую у них неизбежными житейскими неудачами и коллизиями.

Под эту схему в той или иной мере подпадают, возможно, многие представители творческих профессий — не одни только неудачники. Мы не будем обсуждать здесь, что психопатологически отличает преуспевающих деятелей искусства от несостоявшихся, но неудачники в целом, видимо, чаще бывают больны: если не во врачебном, то в биологическом смысле слова — «болезнью судьбы» по Н. Еу. Подспудное, «подледное» течение патологического процесса приводит здесь к тому, что его носители в нарастающей мере утрачивают способность к эмоциональному отклику, сопереживанию, мимикрии, перевоплощению — всему тому, что в профессиональном искусстве ценится в особенности: напротив, все более отгораживаются от мира глухой шизоидной стеной, делаются неловки, невыразительны, а мимика их, при попытке форсировать возникшие трудности, приобретает утрированный, натужный, нарочитый, манерный, иногда почти судорожный характер. Им следовало бы отказаться от своих притязаний, посвятить себя делу более спокойному и менее публичному, но вся их психика в целом, приобретя косность и инертность, не в состоянии отказаться от «дела жизни», от идейных доминант и порочных кругов юношеского мышления — это равносильно для них духовной и идейной смерти, полному и окончательному поражению.

Латентно-шизофренические черты в последнем случае вполне очевидны— они лишь замаскированы несвойственной шизоидии «моторностью», неуемной подвижностью этой молодой женщины, которая у нее, возможно, от отца, деспота и эпилептоида (у нее самой в раннем детстве были приступы типа аффект-эпилептических). Но при незаурядной двигательной активности она оказывается по существу ограниченно трудоспособной из-за ежеминутно меняющихся и никогда не завершаемых ею планов, нестойкости целевых установок, неспособности к сколько-нибудь длительному сосредоточению на чем-либо — если только это не чисто машинальное, ритмическое занятие типа стирки. Впечатление таково, что источник энергии, который обеспечивает выполнение всякого труда неспецифической «моторной», «физической» энергией, остался здесь не затронут болезнью; второй же, более специальный, тесно связанный с организацией трудового процесса во времени, его планировкой, началом и завершением, то есть с собственно психическими функциями, пострадал, как это обычно бывает у таких больных (т. е. латентных шизофреников и «дефектных шизоидов»), в первую очередь: у этой женщины он изначально слаб и постоянно прерывается иными, идущими со стороны, случайными им-89пульсами. Эта кардинальная несостоятельность идет в паре с неочевидной, но временами прорывающейся наружу субдепрессией (парадоксальным образом сочетающейся со столь же постоянной, хронической расторможенностью). Основное настроение, преобладающий аффект, состоит здесь действительно как бы из двух слоев: «наружного» гипоманиакального и лежащего под ним — субдепрессивного. Выглядя беспечной, она, «раскрываясь», с беспощадной, нелицеприятной самокритичностью и депрессивной резиньяцией говорит о своих неудачах в жизни, о несбывшихся мечтах и планах (хотя и здесь, как это сплошь и рядом бывает у шизоидов, идеалы юности не исчезают вовсе, но остаются тлеть в сознании и каждую минуту готовы возродиться вновь из пепла: они звучат, в частности, скромным отголоском в ее намерении освоить машинку с латинским шрифтом). Характерно и то, что при таком «идеализме» побуждений она, будучи патологически (и избирательно) внушаема, готова, под влиянием злонамеренных советников, к ничем не мотивированным, «бескорыстным», едва ли не невольным правонарушениям — эта пассивная подчиняемость уже, видимо, не раз доводила ее до черты, за которой могли воспоследовать серьезные житейские неурядицы. Что касается ее речи, то она носит «книжный», путаный характер, лишена живости, образности, изобилует штампами, неуместными «излюбленными словечками», которые являются, хотя и далекими, но все же родственниками неологизмов и нестандартных словоупотреблений параноидных хроников. О своих отношениях с мужем она говорит как о вполне патологических, уподобляя его влияние на нее гипнотическому воздействию. Мы не наблюдали этот характер в движении, у нас нет достаточных данных для его реконструкции во времени — может быть поэтому он предстает перед нами как статичный, неподвижный, «дефект-психопатический», но по сгущению шизоидных и дефектных проявлений он, безусловно, непосредственно примыкает к латентно-шизофреническим.