Александр Мясников - Энциклопедия доктора Мясникова о самом главном

Бывало и наоборот — наш родной русскоязычный Брайтон! Эмигрантов из СССР снабжали копеечным пособием и селили в один из самых криминальных «черных» районов Бруклина — Брайтон. Но наши эмигранты были гремучей смесью еврейско-украинско-русской крови с такой закалкой условиями советской жизни, что запугать их было невозможно!

Что значили какие-то негры для людей, которые прошли через ОБХСС и ОВИР, с богатыми уголовными традициями Одессы, Житомира и Подмосковья! Стали селиться, открывать лавки и бить ошалевших от такой наглости негров велосипедными цепями и монтировками! И негры, которые воображали себя самыми крутыми, дрогнули и отступили, освобождая жизненное пространство!

Осколком прошлого в нашем госпитале оставался доктор Лайон. Великолепный врач и ученый с мировой известностью, один из немногих, кто остался работать с тех благополучных времен. Я читал его книги, будучи аспирантом во Всесоюзном кардиологическом научном центре, и вообще думал, что он, как и Лев Толстой, уже умер! На самом деле это был еще крепкий и красивый пожилой человек с безукоризненными манерами и очень немногословный. Надо ли говорить, что в нашем госпитале его почитали как Господа Бога!

Как-то на обходе заведующий кардиологией показал мне ЭКГ, которая была описана лично доктором Лайоном, — в качестве почти исторического манускрипта, ведь Лайон практически никогда сам ЭКГ не описывал. С благоговением я рассматривал ЭКГ и написанное заключение: «мерцательная аритмия» и вдруг — этого же не может быть! — увидел на пленке так называемые зубцы «Р» (врачи меня поймут), которых никогда при мерцательной аритмии не бывает.

Присмотревшись, я понял, что хоть ЭКГ и сильно изменена, но ритм там нормальный, так называемый синусовый! Я сказал об этом заведующему, но тот замахал руками и слушать ничего не стал: «Ты что, это же написал сам доктор Лайон! Ошибки тут не может быть по определению! Просто он видит то, что не видим мы!». На вопрос: «Что именно?» — он отрезал: «Вот иди к нему и сам спроси!»

А я взял и пошел! Долго стоял в приемной и готовил речь. Потом меня позвали. Я остановился в дверях и стал мямлить вопросительно на меня смотрящему доктору Лайону, что, мол, понимаю, что нарушаю субординацию, что очень уважаю доктора уже много лет, но вот тут у меня ЭКГ с его подписью «аритмия», а я этого по своей тупости не вижу, и не мог бы доктор мне объяснить…

Тут доктор прервал мою спутанную речь, протянул руку и сказал: «Покажи!» Я подошел к столу, робея, протянул ему ЭКГ. Доктор Лайон мельком глянул, взял ручку, перечеркнул свой же текст и сказал: «Ну конечно, здесь нормальный синусовый ритм!» Расписался и опять уткнулся лицом в свои бумаги.

У моего дедушки-академика был родной брат (для меня «дядя Левик»), тоже академик, но не по медицине, а по физике. Он жил и работал в Ленинграде и, когда приезжал по делам в столицу, приходил в гости. Я в то время был совсем маленьким: дедушка умер, когда мне было 11, а описываемый случай был четырьмя годами ранее.

В один из таких приездов мы были на даче и сидели за чаем на террасе. Вернее они сидели, а я ковырял что-то в земле рядом, жуков каких-то искал! С террасы доносилась беседа братьев-академиков, и вдруг я услышал фразу: «А я уже стал, было, Ленина оправдывать». Меня как пружиной подбросило! Я взбежал на террасу и закричал (очень хорошо это помню!): «Да как вы можете так говорить! Кто вы такие, чтобы Ленина осуждать или оправдывать? Ленин — вождь, и вы его обсуждать вообще не имеете права!» И, не дожидаясь ответа или реакции, удалился с террасы!

Что-то похожее повторилось и чуть позже: мы ехали с дачи, а в то время на въезде с Волоколамки на канале имени Москвы над автомобильным тоннелем красовалась выложенная камнем надпись: «Слава КПСС!». Дед сказал:

— Это как если бы я написал сам себе: «Слава Мясникову!» Тут я не вытерпел:

— Ты — сам по себе, ну — академик, и что? А здесь — партия, множество людей, которые строят коммунизм! Как можно не понимать такие простые вещи!

Я с детства рос в окружении картин и разговоров о них. Мой знаменитый дедушка-академик был страстным коллекционером и знатоком живописи. Он и умер, получив обширный инфаркт, сильно повздорив с антикваром, который пытался всучить ему подделку! Во времена «железного занавеса» русских за границей бывало мало, дед же ездил на симпозиумы и съезды постоянно.

У иностранцев был другой стереотип русского, они удивлялись, что он одет как европеец (не в сапогах!), всесторонне образован и знает языки. Как-то он был приглашен к очень известному английскому профессору (еще и барону!) в замок. Хозяин встретил, и они прошли по длинной галерее, увешанной картинами, увлеченно при этом разговаривая на темы медицины. Позже он спросил деда:

— Я слышал, вы любите живопись? Мы ведь прошли по галерее, где у меня довольно неплохая коллекция английских художников, а вы даже не взглянули! Дед невозмутимо ответил:

— Почему же! Просто мне было неудобно прерывать наш разговор! У вас там действительно есть и прерафаэлиты, и Лоуренс, довольно редкий Генсборо и два отличных Констебля!

И вот я, который очень любит живопись, но относится к ней по-животному, что ли! Я никогда не смотрю на автора, если не узнал сразу. Смотрю на картину — и она мне либо нравится, либо нет. Иногда картина именитого автора ничего во мне не вызывает, а иногда подолгу стоишь перед картиной художника, чье имя тебе ни о чем не говорит.

Впервые попав в Париж, я, конечно, сразу же устремился в Лувр и, естественно, к Моне Лизе! Столько слышал, столько читал! Сначала она не произвела на меня никакого впечатления — ни красок, ни жизни! Но я стоял и смотрел. Долго, пристально. И вот минут через 20 она стала оживать. Лучше бы она этого не делала! Теперь я знаю ее тайну, и мне от этого не по себе!

Происходило следующее: бо́льшая часть портрета так и оставалось безжизненной, а глаза и часть лица вокруг них вдруг приобрели другое выражение! Это как фотографируют на пляжах или в туристических местах: когда в нарисованной картине, в области лица, вырезается овал, и желающий может встать с обратной стороны, высунуться и сфотографироваться в виде «качка» или мушкетера. У Моны Лизы этот оживший овал был немного не симметричен, захватывал глаза, нос и часть верхней губы. На меня в упор смотрели глаза — не женские и не мужские, какие-то чужие с непонятным, скорее, злобным выражением. Во всяком случае, очень недобрым!

На мгновение я увидел того, кто стоял сзади, вставив лицо в вырезанный овал! Сразу вспомнилась репутация да Винчи, как не чуравшегося колдовства (недаром Франциск I, пригласив его из Флоренции, не поселил с собой в Амбуазе, а отвел дом неподалеку! И похоронен он не в часовне Святого Юбера, как говорят путеводители, а в парке в 100 метрах от нее).