Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

В Главе XXII мы оказываемся на балу, где Кити — словно новая Наташа Ростова — ожидает, что граф Вронский признается ей в любви. История чудесно выписана, и на ее фоне танцевальный вечер в Вобьесаре из «Мадам Бовари» смотрится тяжеловесно. Дело не в том, что Кити более духовно одарена, чем Эмма; на этой стадии романа она — заурядная молодая женщина. Разница обусловлена углом зрения двух писателей. Флобер отступает на шаг от своего холста и с холодной недоброжелательностью рисует вытянутой рукой. Даже в переводе мы чувствуем, что он гонится за особыми эффектами света и ритма:

«Слышался тот чистый звук, с каким сыпались на сукно игорных столов золотые монеты; потом все вдруг начиналось сызнова: точно удар грома, раскатывался корнет-а-пистон, опять все так же мерно сгибались ноги, раздувались и шелестели юбки, сцеплялись и отрывались руки; все те же глаза то опускались, то снова глядели на вас в упор».

Ироническая дистанция сохраняется, но видение в целом бедно и неестественно. В «Анне Карениной» с ее всеведущим рассказчиком единого угла зрения нет. Мы видим бал через внезапное отчаяние Кити, через ошеломленную очарованность Анны, видим в свете нарождающейся страсти Вронского и глазами Корсунского, «кавалера по бальной иерархии». Обстановка и персонажи неотделимы друг от друга, каждая деталь — и в этом Толстой резко отличается от Флобера — присутствует не ради себя самой и не ради создания атмосферы, а в качестве драматически важного элемента. Китиным страдающим взглядом наблюдаем мы, как Вронский поддается чарам Карениной. Именно юная княжна с ее смущением и стыдом доносит до нас всю силу обаяния Анны. Во время мазурки Анна смотрит на Кити «прищурившись». Это — мелкая деталь, но она с высочайшей точностью концентрированно передает лукавство Анны и ее потенциальную жестокость. Художник меньшего ранга показал бы Анну глазами Вронского. Но Толстой следует примеру Гомера, который предоставил хору стариков перечислять и превозносить блестящие достоинства Елены. В обоих случаях косвенный взгляд более убедителен.

В следующих главах Толстой углубляет образ Левина, и мы получаем возможность кратко взглянуть на него в его имении, в его естественной стихии — посреди темных полей, березовых чащ, агрономических проблем и угрюмого покоя земли. Контраст с балом — намеренный, он указывает на главную раздвоенность темы романа: Анна, Вронский и общественная жизнь города; Левин, Кити и вселенная природы. Впоследствии эти два лейтмотива будут приведены в гармонию и получат развитие в сложных конфигурациях. Но прелюдия как таковая завершена, и в последних пяти главах первой части начинается главный конфликт — трагический агон.

Анна — на пути к мужу в Петербург. Она садится в поезд и читает английский роман, с тоской сопоставляя себя с героиней. Этот эпизод — как и знаменитая сцена из следующей главы, — похоже, непосредственно отражает память Толстого о «Мадам Бовари». Поезд останавливается на станции в разгар вьюги, и Анна в состоянии возвышенного волнения выходит на «снежный, морозный воздух». Вронский, который, оказывается, следовал за ней, признается в своей страсти: «Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком». Как просто и даже архаично разделяет Толстой человеческий дух на душу и рассудок! Флобер никогда не написал бы такого предложения; но в его утонченности лежит и его ограниченность.

Поезд прибывает на вокзал; Анна сразу замечает Алексея Александровича Каренина: «„Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?“ — подумала она, глядя на его холодную и представительную фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы». Разве это не толстовская версия Эммы Бовари, когда та обнаружила, что Шарль при еде издает неприличные звуки? Дома Анна замечает, что сын не вызывает у нее такого восторга, как она ожидала. Ее способности к различению и нравственные критерии уже начали деформироваться под влиянием страсти, которую она пока осознает лишь частично. Чтобы усилить ощущение остроты разъединения между Анной и средой, куда она вернулась, Толстой вводит графиню Лидию, одну из елейных и ограниченных знакомых Каренина. Но в тот самый момент, когда мы ожидаем, что Анна сейчас раскроется, пробудится к новой жизни, жар спадает. Она обретает спокойствие и удивляется, почему ее эмоции разыгрались по столь банальному и тривиальному поводу, как мимолетный флирт с элегантным молодым офицером.

В вечерней тишине Каренины — вместе. Алексей со своей жесткой честностью отмечает, что находит выходку Облонского непростительной. Его слова — как вспышка молнии на горизонте, но Анна принимает их и радуется его прямоте. В полночь Каренин приглашает Анну в спальню. Мелкие штрихи — его домашние туфли, книга под мышкой, точность часа — показывают нам, что в физических отношениях Карениных царит монотонность. Когда Анна входит в спальню, «огонь» кажется «потушенным в ней или где-то далеко припрятанным». Образ этот в данном контексте приобретает чрезвычайную силу; но даже когда Толстой наиболее пристально рассматривает тему секса, его гений остается целомудренным. Как вспоминал Горький, даже самые грубые и конкретные слова из эротического языка в устах Толстого приобретали естественную чистоту. Ощущение эротической незавершенности в браке Анны реализовано в тексте в полной мере; но здесь даже близко нет никакого шнурка от корсета Эммы Бовари, который «свистел» вокруг ее бедер «скользящей змеей». Этот момент имеет некоторую важность, поскольку именно своим блестящим изложением физической страсти Толстой — во всяком случае, до поздних лет — более всего приближался к Гомеровому настрою.

Первая часть романа завершается на оживленной ноте. Вронский возвращается в свою квартиру и погружается в разгульную и амбициозную жизнь молодого офицера в имперском Петербурге. Толстой категорически отвергает подобный образ жизни, но он — слишком тонкий художник, чтобы не показать, насколько великолепно такая жизнь подходит Вронскому. Лишь самые последние предложения возвращают нас к трагической теме. Граф планирует поехать «в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи». Это с виду случайное замечание обладает пророческой точностью. Ибо впереди лежит тьма.

Еще много что можно сказать о первой части «Анны Карениной». Но даже беглого знакомства с тем, как заявлены и развиты основные темы, достаточно, чтобы разглядеть несостоятельность мифа, будто романы Флобера и Генри Джеймса — это произведения искусства, а романы Толстого — куски жизни, преобразившиеся в шедевры некоей сверхъестественной и не имеющей отношения к искусству некромантии. Р. П. Блэкмур указывает, что «„Война и мир“ имеет все качества», предписанные Джеймсом, когда он призывал к «дышащей полной грудью экономности и естественности формы». Даже в большей степени это касается «Анны Карениной», где требования философии Толстого не настолько посягают на целостность его поэтического дара.