Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Если следить за развитием понятия естественного и органичного на начальных страницах «Анны Карениной», на ум то и дело приходят музыкальные аналогии. В развертывании двух главных линий «прелюдии» с Облонским содержатся контрапункт и гармония. В дальнейших главах (происшествие на вокзале, шутливый разговор Вронского и баронессы Шильтон о разводе, «красный огонь», слепящий глаза Анны) используются мотивы, повторяющиеся с растущей амплитудой. Но главное, присутствует впечатление множественности тем, подчиненных устремленному вперед импульсу грандиозного замысла. Метод Толстого полифоничен, но основные гармонии разворачиваются с колоссальной прямотой и широтой. Даже с малой степенью точности нельзя сравнивать лингвистическую технику с музыкальной. Но как еще растолковать ощущение, что романы Толстого растут из некой внутренней упорядоченности и жизненной энергии, в то время как романы меньших по рангу писателей кажутся сшитыми из кусков?

Но поскольку «Анна Каренина» — роман крупный по объему и поскольку он сразу устанавливает контроль над нашими эмоциями, обдуманность и утонченность частных деталей чаще всего от нас ускользают. В эпической поэзии и стихотворной драме метрическая форма концентрирует наше внимание, фокусирует его на конкретном пассаже, на той или иной строчке или повторяющейся метафоре. Читая объемную прозу (особенно в переводе), мы подчиняемся суммарному эффекту. Отсюда и мнение, что русских романистов следует воспринимать в целом, и что едва ли можно получить ощутимый результат, внимательно изучая их теми же методами, которые мы применяем к Конраду или, скажем, к Прусту.

Как видно из толстовских черновиков и редакций, он много внимания уделял работе над конкретными задачами в повествовании. Но он никогда не забывал, что за технической виртуозностью, за «деланием красиво» лежит то, что именно нужно сделать красиво. Он осуждал «искусство ради искусства», полагая его эстетикой легкомыслия. И как раз то, что в прозе Толстого присутствует столь крупное и основополагающее мировоззрение, столь сложный гуманизм, столь ясный тезис о том, что великое искусство подходит к опыту с философских и религиозных позиций, — все это затрудняет попытки вычленить какой-либо отдельный элемент, отдельную сцену, метафору и сказать: «вот — толстовская техника».

В толстовских романах есть ключевые сцены- отступления: знаменитая косьба в «Анне Карениной», охота на волков в «Войне и мире», церковная служба в «Воскресении». В них есть сравнения и тропы, не менее тщательно выписанные, чем у Флобера. Вспомним, например, конфликт между светом и тьмой, давший название двум важным пьесам Толстого и пронизавший «Анну Каренину». В последнем предложении Седьмой части смерть Анны передается через образ свечи, вспыхнувшей на мгновение ярким светом и навсегда потухшей; в последнем предложении Главы XI в Восьмой части Левин ослеплен светом, когда к нему приходит понимание пути Господня. Это — намеренная перекличка; она разрешает двойственность эпиграфа из Павла и помогает согласовать две главные линии. Как всегда у Толстого, технический прием служит для передачи философии. Вся великая сумма замысла приводит к морали, которую Левин слышит от старого крестьянина: «Не для нужд своих жить, а для Бога».

Не претендуя на точное определение, Мэтью Арнольд говорил о «высокой серьезности», которая выделяет те или иные книги из некоторого числа шедевров. Он видел это в большей степени у Данте, нежели у Чосера. Возможно, мы сейчас ближе всего подошли к различию между «Мадам Бовари» и «Анной Карениной». «Мадам Бовари» — действительно великий роман; благодаря чудесному мастерству и художественному методу, исчерпывающему все потенциальные возможности темы, он убедителен. Но сама тема и степень нашего отождествления с ней остаются, в конечном счете, «историей слишком мелкой». В «Анне Карениной» мы выходим за пределы технического мастерства к ощущению самой жизни. Это произведение стоит в одном ряду (в том смысле, в каком этого нельзя сказать о «Мадам Бовари») с Гомеровыми эпопеями, пьесами Шекспира и романами Достоевского.

Гуго фон Гофмансталь [44] Гуго фон Гофмансталь (1874–1929) — австрийский писатель, поэт, драматург. однажды отметил, что любая страница толстовских «Казаков» напоминает о Гомере. Его взгляд разделяют читатели не только «Казаков», но и творчества Толстого в целом. По воспоминаниям Горького, сам Толстой говорил о «Войне и мире»: «Без ложной скромности — это как „Илиада“», — и то же самое он сказал о «Детстве», «Отрочестве» и «Юности». Кроме того, Гомер и гомеровская атмосфера играли, по всей видимости, небезынтересную роль в толстовском образе собственной личности и творческого статуса. В своих воспоминаниях его шурин С. А. Берс пишет о «скачке на 50 верст» в самарском имении Толстого:

«Все местные и окрестные национальности, башкиры, киргизы, уральские казаки и русские мужики… Лев Николаевич заготовил призы: быка, лошадь, ружье, часы, халаты и т. п… Мы сами выбрали ровную поверхность, опахали и измерили огромный круг в пять верст длиною и на нем расставили знаки. Для угощения были заготовлены бараны и даже одна лошадь. К назначенному дню съехалось несколько тысяч народу. Башкиры и киргизы приехали со своими кочевками, кумысом, котлами и даже баранами… На коническом возвышении, называемом по местному шишка, были разостланы ковры и войлоки, а на них кружком расселись башкиры с поджатыми под себя ногами… Пир длился два дня и отличался чинностью, порядком и оживлением…»

Это фантастическая сцена: перекинут мост через тысячелетия, отделяющие троянские степи от России XIX века, Песнь XXIII «Илиады» внезапно оживает:

Словно Агамемнон, Толстой царственно восседает на холме; степь усеяна шатрами и кострами; башкиры и киргизы, подобно ахейцам, соревнуются на дистанции в пять верст и получают награды из рук царя-бородача. И здесь нет никакой археологии или надуманной реконструкции. Стихия Гомера была для Толстого естественной, укорененной в его собственном гении. Прочтите его антишекспировское эссе, и вы обнаружите, что его чувство сродства с автором — или авторами — «Илиады» и «Одиссеи» было ощутимым и непосредственным. Толстой говорил о Гомере как равный о равном; разделяющие их века не имели большого значения.

Что же в сборнике ранних воспоминаний Толстого кажется особо близким Гомеру? Думаю, это и окружающая обстановка, и стиль жизни, которые он воскрешает в памяти. Взглянем на «Охоту» из «Детства»: