Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

В «Одиссее» пантеон играет роль менее заметную, но вызывает больший трепет, а другая античная эпопея, «Энеида», и вовсе пронизана симпатией к религиозным ценностям и практике. Но «Илиада», хоть она и принимает мифологию сверхъестественного, обращается с ней иронично и очеловечивает ее материал. Подлинный центр веры лежит не на Олимпе, а в признании Мойры, непреклонной судьбы, которая своими явно слепыми казнями утверждает принцип справедливости и равновесия. Религиозность Агамемнона и Гектора состоит в приятии рока, в вере, что спонтанные порывы к гостеприимству священны, в почитании назначенного богами часа или места и в смутной, но неотступной вере, что гнев богов — причина движения звезд или упрямства ветра. В остальном же действительность имманентна миру человека и его чувств. Не знаю более подходящего слова, чтобы выразить нетрансцедентальность и безусловную «физичность» «Илиады». Ни одна другая поэма сильнее не спорит со словами «мы созданы из вещества того же, что наши сны» [53] Слова Просперо из «Бури» Шекспира. Пер. М. Донского. .

И именно здесь лежат важные точки ее соприкосновения с искусством Толстого. Его реализм тоже имманентен — в мире, основанном на соответствии наших чувств действительности, Бог странным образом отсутствует. В Главе 4 я попытаюсь показать, что подобное отсутствие не только увязано с религиозным смыслом толстовских романов, но и составляет скрытую аксиому толстовского христианства. Сейчас же достаточно сказать, что за литературной техникой «Илиады» и Толстого стоит более или менее одинаковая вера в центральное место персонажа-человека и в непреходящую красоту окружающей природы. В случае с «Войной и миром» аналогия даже полнее; там, где «Илиада» напоминает о законах Мойры, Толстой излагает свою философию истории. В обоих произведениях хаотичность битвы символизирует повышенную степень случайности в человеческой жизни. И мы считаем роман «Война и мир» героической эпопеей в подлинном смысле именно потому, что война в нем — как и в «Илиаде» — изображена в своем блеске, в своей радостной свирепости и в своем пафосе. Никакой толстовский пацифизм не может отменить восторг юного Ростова, когда тот бросается на отставших от части французов. Наконец, дело еще и в том, что в «Войне и мире» речь идет о двух народах — даже, скорее, о двух мирах, — схлестнувшихся в смертельной схватке. Уже одно это дает повод многим читателям — да и самому Толстому — сравнивать «Войну и мир» с «Илиадой».

Но ни военная тема, ни изображение судеб народов не должны помешать нам разглядеть антигероичность философии романа. В книге есть моменты, где Толстой настойчиво проповедует, что война — это бессмысленное кровопролитие, результат тщеславия и недалекости высших кругов. Кроме того, в некоторых фрагментах Толстой занят исключительно поисками «истинной правды» в противовес правде мнимой, утверждаемой официальными историками и мифографами. Его латентный пацифизм, его поиски исторических свидетельств — все это не находит параллелей с позицией Гомера.

«Война и мир» теснее всего приближается к «Илиаде» в тех местах, где не столь проявлена философия этого романа, где, выражаясь словами Исайи Берлина, лиса меньше всего старается быть ежом. В действительности, близость Толстого к Гомеру лучше проявляется в менее многоаспектных произведениях — в «Казаках», в кавказских повестях, в зарисовках о Крымской войне и в зловещей серьезности «Смерти Ивана Ильича».

Но не будет преувеличением, если мы подчеркнем, что сродство между автором «Илиады» и русским романистом состоит в близости их темперамента и видения; и вопрос о подражании Толстого Гомеру здесь не стоит (разве что, в мелких отдельных случаях). Скорее, могло случиться, что Толстой, обратившись, когда ему было уже за сорок, к греческому оригиналу Гомеровых поэм, с удивлением обнаружил родственную душу.

До сих пор мы ограничивались общими утверждениями, пытаясь пространно объяснить, что мы вкладываем в понятие «эпические» применительно к произведениям Толстого, или — в более узком смысле — сравнивая их с поэмами Гомера. Но справедливость этих утверждений требует дальнейшей аргументации. Главные черты и свойства, формирующие особый тон толстовских текстов, рождаются из целой мозаики технических приемов. И сейчас я хочу обратиться к некоторым из них.

Общеизвестно, что для гомеровского стиля характерны постоянные эпитеты, повторяющиеся сравнения и метафоры. Их происхождение, вероятно, имеет мнемоническую природу: в устной поэзии повторение фраз помогало — и певцу, и аудитории — запоминать; оно работало внутренним эхом, воскрешающим в памяти прошлые события саги. Но такие рефрены, как «розоперстая Эос» или «винно-черное море», а также повторяющиеся сравнения вроде тех, где гнев уподоблен набегу льва на стадо, апеллируют не просто к памяти. Они составляют мозаику обычной жизни, какой она была до начала героического действия. С их помощью создается тот фон устойчивой действительности, который придает персонажам полноту и рельефность. Ибо Гомер, напоминая о пасторальном духе или повседневном укладе сельского хозяйства и рыболовства, говорит, что Троянская война посягнула не на все без исключения жизни. Где-то резвится в море дельфин, а пастух мирно дремлет в покое горных лугов. В разгар кровопролития, когда каждое мгновение совершаются переломы в человеческих судьбах, эти неизменные фразы возвещают, что ночь сменится зарей, что морские приливы продолжат накатывать на сушу, когда даже само местоположение Трои станет предметом исторических диспутов, а львы будут нападать на стада, когда даже последние из рода Несторова впадут в старческое слабоумие.

В своих сравнениях и метафорах Гомер сополагает эти элементы для вполне определенного эффекта. Глаз отдаляется от места бурных действий и, по мере того, как угол зрения становится шире, он фокусируется на сцене, где царит покой. Картинка воинов в шлемах, бросившихся врассыпную перед Гектором, затуманивается, и мы видим клонящуюся в ожидании грозы траву. Сопоставляемые элементы проникают в наше сознание тоньше и более непосредственно. Этим приемом великолепно владели фламандские живописцы; вспомните брейгелевского Икара — он несется с небес в спокойное море, а на заднем плане пахарь возделывает свою борозду, — вспомните страсти Христовы или побоища, написанные на фоне красочных и лишенных эмоций пейзажей — окруженные стенами города, безмятежные луга, сказочные горные пастбища. Это «двойное знание» — самый, пожалуй, важный инструмент Гомера при работе с пафосом и покоем. Трагедия обреченных героев — вспоминать о том, навеки оставленном мире осенних охот, полевых работ и домашних застолий. В то же время, устойчивая гармония поэмы как раз и достигается благодаря ясности воспоминаний героев вместе с постоянным присутствием второго плана — опыта спокойствия и равновесия среди бури и ярости битвы.