Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

В Главе VI той же части мы видим Пьера у черты нового существования. Он стрелялся на дуэли с Долоховым, и у него теперь нет иллюзий по поводу жены, графини Элен. Он размышляет о падении, которое принес ему брак, и ищет благодати, которая могла бы преобразить его душу. Входит Элен с «всёвыдерживающим спокойствием» и принимается высмеивать ревность Пьера. Он «робко чрез очки» бросает на нее взгляд и пытается вернуться к чтению:

«как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов…»

И снова мы имеем дело со сравнением, эффекты которого разнообразны и противоречивы. Первое непосредственное впечатление — жалость с примесью насмешки. Графический образ Пьера с очками на носу и прижатыми ушами выглядит одновременно умилительно и комично. Но, имея в виду конкретную ситуацию, сравнение представляется ироническим: ведь, несмотря на свою беспардонность, гораздо слабее выглядит именно Элен. Не пройдет и минуты, как Пьер взорвется, поднимется во весь рост и едва не убьет ее мраморной столешницей. Заяц развернулся и обратил охотников в бегство. Кроме того, перед нами опять — образ из сельской жизни. Его воздействие — как порыв ветра или солнечный луч среди удушающей городской интриги. И в то же время картинка сжавшегося зайца раскалывает поверхность социального приличия и недвусмысленно дает понять: то, что мы наблюдаем, — не более чем следствие элементарной распущенности. Высшее общество ходит на охоту стаей.

Приведенные примеры в миниатюре отражают основную модель толстовского творчества. Два образа жизни, два извечно несопоставимых по природе опыта подаются как противоположности. Эта дуальность не всегда служит простым символом добра и зла: в «Войне и мире» городская жизнь расписана самыми привлекательными красками, а во «Власти тьмы» нарисована жестокость, которая порой может господствовать в деревне. Но в целом Толстой рассматривал эти два опыта разделенными этически и эстетически. Существует жизнь в городе с ее социальной несправедливостью, искусственными сексуальными условностями, бездушной демонстрацией богатства — жизнь, чья власть отчуждает человека от фундаментальных моделей природного существования. А на другой стороне — жизнь в полях и лесах с ее общностью разума и тела, с ее приятием сексуальной сферы как священной и созидательной, с ее природным тяготением к череде бытия, которая соотносит фазы луны с фазами зачатия и связывает наступление времени сева с воскрешением души. Как отметил Лукач, природа для Толстого — это «надежная гарантия, что за миром условностей существует „подлинная“ Жизнь».

Эта двойственность видения была характерна для мысли и эстетики Толстого с самого начала. Его позднейшие учения, эволюционное превращение его инстинктивных предпочтений в последовательную общественно-философскую дисциплину — все это сложилось не в результате внезапных перемен, а путем вызревания идей, впервые выдвинутых еще в юности. Молодой помещик, который в 1847 году пытался облегчить удел своих крепостных, а в 1849-м основал школу для их детей, был тем же Толстым, который в 1855 году замыслил «колоссальную идею» рационалистического и фундаменталистского христианства, и который, в итоге, отрекшись от несовершенств суетного мира, ушел в октябре 1910 года из дома. Никакого внезапного обращения, никакого резкого отказа от искусства ради высшего блага. Еще будучи совсем юношей, Толстой однажды со слезами на глазах встал на колени перед проституткой, а в дневнике записал, что путь мира есть путь проклятия. Это убеждение всегда горело внутри него, и неослабная энергия его произведений свидетельствует: каждая из этих книг была победой поэтического гения над верой в то, что обретение высшей художественной славы ничего человеку не даст, если он утратил душу. Даже в высших точках своего творчества Толстой обнаруживает внутреннюю борьбу и облачает ее в форму постоянно повторяющейся темы — переход от города к земле, от моральной близорукости к самопознанию и спасению.

Наиболее отчетливая версия этой темы — отъезд героя или одного из важных персонажей из Москвы или Петербурга в свое поместье или куда-нибудь в провинцию. Подобный символичный отъезд испытывали в своей жизни и Толстой, и Достоевский. Толстой — когда в 1851 году уезжал из Петербурга на Кавказ, а Достоевский — когда в рождественскую ночь 1849 года его этапировали в кандалах из города, за чем последовали жуткая дорога в Омск и каторга. Можно было бы предположить, что такой момент наверняка исполнен редкой мучительной боли. Но все обстояло наоборот:

«Сердце жило какой-то суетой и потому ныло и тосковало глухо. Но свежий воздух оживлял меня, и так как обыкновенно перед каждым новым шагом в жизни чувствуешь какую-то живость и бодрость, то я в сущности был очень спокоен и пристально глядел на Петербург, проезжая мимо празднично освещенных домов и прощаясь с каждым домом в особенности. Нас провезли мимо твоей квартиры, и у Краевского было большое освещение. Ты сказал мне, что у него елка, что дети с Эмилией Федоровной отправились к нему, и вот у этого дома мне стало жестоко грустно… После 8-ми месяцев заключения мы так проголодались на 60 верстах зимней езды, что любо вспомнить. Мне было весело».

Это — удивительное воспоминание. Пребывая в суровой жизненной ситуации, уезжая по дороге, ведущей от обычной жизни, семейных привязанностей, физического комфорта к вероятной смерти после долгой деградации, Достоевский — подобно Раскольникову в похожих обстоятельствах — испытывает чувство физического освобождения. Звуки вечернего веселья сзади постепенно затухают, и он, похоже, обретает некое предчувствие воскресения, которое ждет его после срока в чистилище. Даже когда дорога ведет к мертвому дому или — как в случае с Пьером Безуховым в «Войне и мире» — к возможной казни перед французской расстрельной командой, сам факт перемещения из города на землю под открытым небом несет в себе элемент радости.

Этим мотивом Толстой, возможно, заинтересовался еще в 1852 году, когда работал над переводом «Сентиментального путешествия» Стерна. Но лишь в «Казаках», первые наброски которых появились несколько месяцев спустя, он в полной мере изучил и реализовал сюжет, ставший впоследствии повторяющейся аллегорией в его философии. После ночного прощального кутежа Оленин отправляется на далекий Кавказ сражаться против воюющих племен. Дома он оставляет лишь неоплаченные карточные долги и выдохшиеся воспоминания о времени, потраченном на праздные великосветские развлечения. Хотя ночь холодна и снежна,

«отъезжающему казалось тепло, жарко от шубы. Он сел на дно саней, распахнулся, и ямская взъерошенная тройка потащилась из темной улицы в улицу мимо каких-то не виданных им домов. Оленину казалось, что только отъезжающие ездят по этим улицам. Кругом было темно, безмолвно, уныло, а в душе было так полно воспоминаний, любви, сожаления и приятных давивших слез».